Мой Пигафетта - [14]

Наши перспективы

У нашей плавучей тюрьмы заостренный нос и тупая корма. Сто сорок семь квадратных метров отданы грузу, немногое оставшееся — людям. Капитану предоставлены рубка и мостик, Коку — камбуз, нам, Оплатившим пассажирам — каюты, матросам — кубрик. Когда шум становится нестерпимым, я спасаюсь бегством на нос. Там тишина. Только ветер и волны и спрятавшийся за шпангоутом Пигафетта, грезящий о великом прошлом, когда моряки еще стремились достичь невозможного, когда острова, ныне нарисованные на рубашках жестянщиков, отважившихся пойти в кругосветное плавание, еще носили красивые, звучные названия. Великому прошлому настал конец, когда короли стали посылать в плавание целые дворы, монахов, ботаников, зоологов, Королевское географическое общество в полном составе, отчего эти острова теперь и называются островами Общества и островами Разочарования.

Итак, довольно сказок Южных морей, долой теорию равновесия Северного и Южного полушарий! В прочно приделанных выдвижных ящиках лежат карты, на которых все нарисовано точнее некуда. Море у полюсов покрыто льдом. Лед пресный, растапливая его, можно получить пригодную для питья воду. Мировой океан знает три вида света: электрический, фосфоресценцию и свет мысли. Карманы ботаников битком набиты новыми растениями, причем некоторые вроде могут и пользу принести. Мы часто едим квашеную капусту, чтобы не расшатывались зубы и не распухали десны, мы вернемся из плавания сильными и здоровыми, мы откроем торговле новые перспективы, широкие и разнообразные. А значит, упрочим международные связи и поспоспешествуем расцвету культуры во всех частях света. Ибо природа человеческая хоть и различается в зависимости от климатических зон, однако по существу остается неизменной. И все же, как нет у людей абсолютного, полного сходства в том, что касается их физической природы, так невозмояшо оно и в психике. Один, потеряв терпение от созерцания бескрайнего океана, швырнет в воду что потяжелее, другой будет свистеть до умопомрачения, а третий, встав к волнам спиной и закрыв глаза, бросится за борт.

Дальше читать не было сил, я отложила книгу. Пигафетта засмеялся. За моей спиной на солнце стоял Нобель и делал что-то с якорной цепью.

— Здорово у вас получается, — сказал он. — Вам надо было стать чтицей-декламаторшей. — Он хотел еще что-то добавить, но в глазах у него появилось отражение Капитана, выросшего у меня за спиной, и Нобель, бросив на палубу и затоптав сигарету, снова занялся якорной цепью.

Красота

— Деньги платили, а ни на что не смотрите! — воскликнул Капитан. — О сухопутные крысы с подслеповатыми глазами! Вы не знаете старинной игры первооткрывателей! — Сорвав с моей шеи подзорную трубу, он потащил меня на нос.

Дельфины оказались проворнее. Два, еще два, а вот уже вдесятером, они легко подкидывали в воздух свои тяжелые блестящие тела и вновь стрелой устремлялись в глубину, покачивались там, колыхались, отдыхая. И снова выскакивали из воды — игра повторялась, но всякий раз была новой. Прекрасная, чистая расточительность! Мое сердце вдруг взмыло ввысь и застучало в горле — дельфины резвились в волнах ради собственного удовольствия, не обращая ни малейшего внимания на зрителей. Захотелось кричать от радости, хлопать в ладоши, кинуть им цветы или хоть подзорную трубу, но что-то помешало мне, а пока я шарила в карманах, надеясь найти что-нибудь съедобное, дельфины скрылись.

Но когда я заикнулась было о красоте, Капитан повесил мне на шею подзорную трубу и прижал палец к губам: как всякий моряк, он понимал — морю наши овации не нужны.

Урок заикания

Каждый вечер после ужина Нобель рассказывал мне одну и ту же историю, замолкая, лишь когда уже не в силах был показывать сопровождающий рассказ фокус — забравшись на форштевень и повиснув на руках, он раскачивался над водой, и, когда уже казалось — все, сейчас сорвется, в последнюю секунду, подтянувшись, снова забирался на штевень. Через некоторое время я уже знала наизусть и фокус, и рассказ, перестала бояться и спокойно смотрела на Нобеля, когда, растянувшись на палубе, он поднятой рукой рисовал в воздухе разные знаки, круги, а затем открывал очередную бутылку и приступал к истории про школу, в которой учат правильно говорить.

В эту школу его однажды привела мать. Сильно смущаясь, она сказала, что однажды сын вдруг перестал говорить. Не то что две его сестры, которые с каждым днем болтали все лучше! Потом мать поцеловала его и ушла, а его, подталкивая в спину, привели в зал, где были другие дети-заики. В центре зала на небольших возвышениях стояли наставники. Они хором стали читать начало первого упражнения:

«Родные наши! Это всего лишь небольшая прогулка, через пару деньков мы вернемся домой, сядем за стол и будем смотреть во все глаза, и снова будем видеть вокруг лишь горы и озера, и нашего отца, которого, впрочем, не очень-то беспокоит, что с нами будет, но теперь мы уже ни за что не снимем шапку».

На середине этой тирады кто-то, подкравшись сзади, схватил Нобеля за плечо и потащил прочь. «Ты что это выдумал! — крикнул учитель. — Ты же ничуть не заикаешься!» Только тут Нобель сообразил, что декламировал текст ладно и складно, ни разу не запнувшись, как актер, а все потому, что не понимал, о чем речь.