Мой Пигафетта - [10]

— Да бросьте вы скучать по оперному театру, — сказал Капитан. — Конечно, каждая тонна нетто обходится недешево, зато здешний спектакль продолжается целый день, а то и дольше, а когда к вечеру изнурительный зной начнет убывать и чиновники Канальной службы покинут борт, между каналом и океаном выдвинется великолепная театральная кулиса Панама — сити. В итоге мы не только сократим морской путь на тысячи и тысячи дорогостоящих морских миль, но и, не прилагая к тому усилий, окажемся за пределами двадцатого века и будем томиться от безделья на неповоротливом судне, пока оно с помощью двух маленьких локомотивов, одного на правом, другого на левом берегу, тащится через три шлюза-гиганта, названия которых я давно забыл.

Однако Капитан названия, конечно, помнил — он же проходил канал в десятый, в одиннадцатый, в двенадцатый раз. Перед покосившимися хижинами на насыпных берегах толпилась массовка — машущие руками женщины, мужчины, дети, эти статисты ловили круживших в воздухе мух и, не переставая махать, давили в кулаке зловредных насекомых, чтобы те не дай бог не посмели лететь на палубу и досаждать Оплатившим пассажирам.

На корме, гордо расправив плечи, стоял Садовод и кинокамерой снимал загорелых рабочих-шлюзовиков, которые без всякой спешки швартовали нас к стенкам и, пританцовывая, перебегали по узким верхним кромкам; буксиры со штурманами, которые отдавали команды напевным речитативом; еще снимал озера с лениво поблескивавшими на солнце крокодилами и маленькими островками с маяками, на которых сидели веселые обезьяны, подававшие какие-то непонятные знаки, а еще — грандиозный финал-апофеоз в последнем шлюзе, где на берегу была зрительская трибуна, и на ней восседал хор туристов, размахивавших тряпичными транспарантами с надписями, которые никто не успел разобрать.

Я хотела помахать им, похлопать в ладоши, но от жары тело будто свинцом налилось, я вдруг опустилась на колени, прижалась лбом к соленому бортовому ограждению нашего семисоттысячного фрахтера и заплакала, сама не знаю о чем. Но, может быть, это пот побежал по щекам на шею, за воротник, где он к ужину и высох под моей наглаженной по случаю воскресенья белой рубашкой. А Садовод за ужином с набитым ртом говорил о планах строительства нового канала.

Полушария

От Пигафетты я знаю, что мне в действительности предстоит. Хотя я и перевожу назад часы в каюте, дни становятся все короче. После ужина солнце камнем падает в море и отовсюду наваливается тьма, и я, обернувшись к окну, путаюсь, — словно кто-то, подкравшись сзади, руками закрыл мне глаза. Моряки ходят одетые в полном соответствии с правилами морского хорошего тона, но меня не покидает ощущение, что мы медленно и неотвратимо соскальзываем из северного полушария в небытие Южных морей, взяв курс на райские острова, где, сидя на солнышке, плетут венки из цветов бывшие подружки Жестянщика, постепенно забывая о нем.

Как только мы прошли Панамский канал, Жестянщик нарядился в мятую рубаху своих неприглаженных воспоминаний, на ней посреди спины — острова, на которых он провел лучшие дни своей жизни, когда служил в колониях. Рубаха на его широкой спине и круглых боках лежит ровно, словно карта, и я, оказавшись рядом с ним на палубе и не зная, о чем поговорить, тычу пальцем ему в спину и спрашиваю: «Где мы сейчас?». Жестянщик без малейшего колебания отвечает: «Таити!» — если мой палец уперся под правую лопатку, «Бора-Бора!» — между лопаток, повыше, или «Беллинсгаузен!» — это на правом плече. Только если палец упирался в середину хребта, он не мог точно назвать остров — они там близко расположены друг к другу.

В отличие от Садовода и меня Жестянщику нечего опасаться-он давно пршвдл крещение, а вот я в кают-компании постоянно слышу приглушенные голоса: за соседним столом офицеры вполголоса ведут какие-то совещания, строят планы предстоящего торжества. Матросы уже натянули на корме гигантский тент — как будто в этих широтах может пойти дождь! — Кок притащил из камбуза громадные котлы, в которых полно рыбы и мяса, а Стюард железной щеткой чистит решетку жаровни размером с хороший обеденный стол.

Прямо подо мной на главной палубе сидел Нобель и при свете заходящего солнца что-то делал с линьками. Сверху мне было видно, что он опробовал какие-то новые морские узлы и каждый раз, завязав один, поднимал повыше и придирчиво осматривал свое изделие в лучах заката, пока не упал занавес тьмы — словно кто-то, встав за спиной, закрыл мне руками глаза, и раздался вопрос:

— Как вам нравится то, что вы видите?

Последнее бритье

Это был Географ, рука на шляпе, шляпа — на голове, сам с ног до головы втиснут в темно-синий костюм с блестящими пуговицами — из багажа времен его плаваний на пассажирском лайнере по маршруту Новый Южный Уэльс-Англия; в таком костюме, пожалуй, даже невзирая на хромоту можно танцевать до тех самых пор, пока не достигнешь другого берега, то есть Лондона, где в домике с садом живет сестра Географа.

Раз в два года Географ навещал сестру — туда плыл на роскошном пассажирском лайнере, за большие деньги, обратно — по дешевке, на фрахтере. В темноте мы стали подсчитывать, какую часть своей жизни он провел в море. Я подняла руки — десяти пальцев не хватило — еще бы, игра Географа продолжалась уже много лет и он как свои пять пальцев знал очертания материков, загогулины берегов и обе части земного тулова, нижнюю и верхнюю, знал перетягивающий землю пояс и был готов к любым превратностям судьбы.