Мой Петербург - [40]

Множество крестьян отправлялось в Петербург на заработки. Там они жили несколько лет, но оставались связанными с семействами, с общиною и не могли окончательно поселиться в столице. Их называли питерцами или питерщиками. Алексей Писемский в рассказе «Питерщик» писал: «…Весь тамошний народ ходит на чужую сторону, то есть в Москву или Петербург… и промышляет там: по столярному, стекольному, слесарному мастерству».

Жилось этим одиноким странникам в столице трудно. Среди них была высока смертность. Своими неблагоприятными климатическими, санитарными и социальными условиями Петербург оказывал разрушительное действие в первую очередь на эти массы временнопришлых, по большей части истощенных, неимущих и невежественных переселенцев. Можно сказать без преувеличения, что значительная часть «этого люда приходила только умирать в Петербург»!

Те же, кто оседал в столице, постепенно приспосабливались к особому климату и условиям местной жизни. И лаже у этих столичных жителей из промышленно-рабочей и торговой среды низшего слоя Михневич подметил любопытную черту: «Большинство из этих людей, прожив в Петербурге, нередко вместе с семьями, десятки лет не выезжая, на привычном вольготном месте, смотришь, под старость лет непременно завздыхают по родине… „Поеду ужо домой умирать“, либо говорится — „на покой“. Это заветное желание вы услышите здесь почти от любого, даже богатого старика простолюдина — не петербургского уроженца».

По адресным сведениям оказалось, что в Петербурге жили представители решительно всех губерний России, даже самых отдалённых. Этнографическая пестрота была замечательной. Коренные петербуржцы более жили в Адмиралтейской, Казанской, Коломенской, Нарвской, Рождественской и Выборгской частях. Пришлое население, хотя и встречалось во всех частях города, группировалось по наибольшим интересам в промышленном и экономическом отношениях.

Самой пёстрой в этнографическом отношении частью города была Казанская и в ней четыре улицы: Вознесенский проспект, Казанская, Мещанская, Офицерская вместе со смежными переулками. Сюда стекались представители всех губерний и всех государств земного шара.

В 1874 году Михневич отмечал, что «приписных и уроженцев Петербурга, составляющих его постоянное ядро, — не более 33 %. Остальные 67 % жителей, в сущности, только гостят в столице, более или менее продолжительно. Гостят для заработков и по разным делам, гостят по службе, ради образования, ради блестящей светской жизни, ради итальянской оперы, ради легкой наживы и, наконец, гостят просто потому, что некуда деваться (гостей последнего рода в Петербурге больше, чем где бы то ни было)».

Не сам город имел притягательную, чарующую силу, считал Михневич, а исключительные условия жизни в нём: «Пусть понизится в Петербурге высокая задельная плата, пусть упразднятся особенные права и преимущества по службе, по образованию, по коммерции, пусть погаснет блеск и чад его светской жизни, пусть закроются сто оперы и буффы — гости разъедутся без сожаления и не возвратятся».

Через полвека после этих записок так и случилось — погасло всё. В 20-е годы нынешнего века Петербург умирал — дряхлеющий, лишённый имени. Уже война уничтожила чужеродный «бург», скомпрометировала немецкую науку. «Город форменных вицмундиров, уютных василеостровских немцев, шикарных иностранцев — революция слизнула его без остатка, — писал в эти годы русский философ Георгий Федотов, — но тогда и слепому стало ясно, что не этим жил Петербург». Странники создали исключительный город. «Для пришельца из вольной России этот город казался адом. Он требовал отречения… Умереть для счастья, чтобы родиться для творчества… Если бы каждый дом здесь поведал всё своё прошлое — хотя бы казенной мраморной доской, — прохожий был бы подавлен этой фабрикой мысли, этим костром сердец. Только коренные петербуржцы — есть такая странная порода людей — умели как-то приспособиться к почве, создать быт, выработать защитный цвет души… Весь воздух в этом городе до такой степени надышан испарениями человеческой мысли и творчества, что эта атмосфера не рассеивается целыми десятилетиями. Эти стены будут еще притягивать поколения мыслителей и созерцателей».

Дороги опять устремились к Петербургу. Действительно, город опустел в голодные послереволюционные годы. Петербуржцы тогда чувствовали: Москва — на краю света, Украина едва ли вообще существует, но близки, ощутимы Ладога, Новгород, Псков, Белозерск, Вологда, чьи говоры сливаются на питерских рынках (Г. Федотов).

Ожили институты, университет, музеи… Опять сюда ехали учиться и работать. Глядишь, через год-другой в каком-нибудь псковитянине или Вологжанине появлялось что-то питерское. Город ещё успевал передавать знания. Нужно было торопиться. Потому что началось страшное насилие поэтапного уничтожения Петербурга. Слишком он опасен был своей окраинностью, тревожной неоднозначностью, активностью работы души. И начались высылки, репрессии, эмиграция. Это было начало нового странствия Петербурга в душах и памяти горожан.

Летопись этих скитаний продолжила эвакуация во время блокады Ленинграда. Горожане увозили с собой частичку своего города. Рассеянные по пространствам России, по свету, они оставались невидимо связанными со своим городом.