Мой Петербург - [10]

Дворы, как и наше жилище, отмечены интимностью отношений со своими жильцами. Недаром в чужом дворе всегда испытываешь легкое неудобство, как будто мы заглянули в чужие окна, — вот играют дети, качели, скамейка. Время здесь циклично: день двора, неделя, год. Почувствовать тот ритм, ту повторяемость, встроить в него свой собственный ритм жизни — «чужим» не дано. Характерные для Петербурга замкнутость, некоторая отстраненность свойственны и петербургским дворам. Такая сдержанность кому-то может показаться надменностью или равнодушием. Но это ошибочный, поверхностный взгляд. Это, скорее, уважение к чужой жизни, деликатность. И жизнь в петербургских дворах не так открыта, как, может быть, в других городах, и зашедшему случайному прохожему не будет слишком неловко постоять в чужом дворе, но тайна двора откроется не сразу.

В Петербурге всегда были проходные дворы, особенно в окраинных частях города. Но никогда их не было так много, как стало теперь, когда историческая ткань города нарушена. Это печальное свидетельство времени. Вместе с дровяными сараями погибли флигели, каретники. Деревянные и чаще чугунные ворота, которые теперь более всего ценны как образцы художественного литья, прежде служили по назначению. Были специальные дежурные дворники у ворот. Старожилы ещё помнят, что «они смотрели, кто входил во двор, незнакомых спрашивали, куда идут, не пускали шарманщиков, торговцев вразнос, наблюдали, чтобы не выносили вещей без сопровождения жильцов… Ночью ворота запирались, в подворотне стояла деревянная скамья, на которой дворники сидели или лежали, пока не потревожит их звонок запоздалого жильца, который совал им руку монетку».

Теперь чугунные ворота распахнуты настежь. Или даже сорваны с петель.

Вот цепь дворов начала века на Таврической улице. Почти каждый начинается изысканным поворотом. Это модерн. Двор дома пустынный, ни одного дерева или скамейки. Но если остановиться и прислушаться, то через какое-то время можно уловить звук движущегося лифта. Хлопнула дверь, послышались шаги и отозвались эхом в подворотне.

А какое удивительное чувство охватывает всякий раз при звуках рояля, что слышны из окна, — чаще всего неуверенная детская рука проигрывает гаммы или маленькие пьесы…

Иногда случается услышать игру настоящего музыканта.

О, эта тайная городская жизнь, когда кто-нибудь у себя дома вечером погружает руки в клавиши, и музыка стекает в пространство двора! И он, играющий, даже не подозревает, что его слушает другой горожанин, остановившись посреди двора.

И звуки музыки, и смех, и тень, скользнувшая по стене, короткий разговор, пропавший за дверью, — за всем этим угадывается жизнь, единственная, неповторимая и вместе с тем похожая на жизнь всех петербуржцев.

От флигелей, стоявших во дворах и разобранных во время реконструкции, еще долго даже сквозь штукатурку стены соседнего дома прочитывается след — силуэт крыши, трубы. И, если пройти незнакомым двором, остановиться на мгновение, — вдруг почувствуешь, что его жизнь странным образом начинает касаться тебя:

Три поворота через три двора

И путь на крышу по стене отвесной,

И тень от дома бывшего. Вчера

Я снова здесь была, и неизвестной

Мне прежде жизнью, памятью чужой

Отозвалось тогда стихотворенье…

Нет в Петербурге двух похожих дворов. У каждого свой мир и свой характер. Дворы в районе Литейного наполнены неожиданными постройками — бывшие конюшни, прачечные, остатки усадеб, что тянулись за Фонтанкой. От них остались деревья, скульптуры, парадные лестницы, мощение.

Дворы Рождественских улиц, которые теперь называются Советскими, отличаются особой мягкостью, в них есть что-то домашнее. Может быть, детские голоса: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…»

Вечная дворовая летопись: «Таня + Петя = любовь до гроба, дураки оба…» А в подворотне дома № 14 на 11-й линии Васильевского острова прохожие читают: «Ваня, не стой над душой!»

Василеостровские дворы немного провинциальны. И в этом тоже тайна течения времени во дворах. Заросли сирени, цветущие по весне яблони — это остатки палисадников и даже садов. Только приезжие ходят по Васильевскому острову, как по шахматной доске, — проспектами и линиями. Василеостровцы знают проходные дворы. Это совершенно особенные пути. Они не только сокращают расстояния, но ещё входят знаками в движение души и жизни: второй двор от угла Среднего по 7-й линии (здесь много кошек из-за магазина кулинарии), дальше двор дома, на котором есть памятная доска «Здесь жил Семёнов-Тян-Шанский». В одной из квартир до сих пор живут его потомки. Теперь — в подворотню рядом с магазином «Оптика» на 9-й линии. Во дворе бывшая жестяная мастерская. Отсюда можно свернуть налево и удивительным путем, минуя три двора, выйти на 10-ю линию. Или пойти направо — сквозь маленький проем в кирпичной стене — и оказаться среди высоченных тополей. По вечерам тени тополей ложатся на соседний брандмауэр.

Брандмауэры петербургских дворов — это целая симфония силуэтов и плоскостей. Они могут быть видны издалека или возникают неожиданно. Только неискушенному взгляду они могут показаться однообразными и скучными. Есть необычайная притягательность этих стен, скрытая энергия. Весь XIX век, оставивший нам этот город, боялся крупных архитектурных форм — фасады были полны окон, лепнины, карнизов; именно тогда уплотнение кварталов создало противопожарные стены — брандмауэры, внесшие поистине египетский масштаб в привычный городской пейзаж.