Мой папа убил Михоэлса - [55]

Берию свергли! - я возрадовался так, что едва не остался на всю жизнь калекой - зацепился руками за верхнюю планку двери в столовую и принялся раскачиваться, как на турнике. Закинул ноги выше головы, а планка была смазана клеем от мух, пальцы соскользнули, и я со всего размаха хрястнулся позвоночником о порог.

Пришел в себя уже на кровати, усатый фельдшер совал мне в нос нашатырь, потом сделал укол, приговаривая:

- Это ж вьюн, чистый вьюн! Ни минуты нельзя без присмотра оставить...

Уж чего-чего, а без присмотра нас не оставляли, ни днем, ни ночью.

Месяца два у меня болела спина, даже рентген сделали, но что мое падение в сравнении с падением Лаврентия Павловича! Все ликовали. Один лишь шофер Кандалия ходил убитый и мрачно цедил сквозь зубы, что всех нас давить нужно. Потом он вдруг совершенно неожиданно изменил свое отношение к случившемуся и принялся громче всех материть "педераста Берию". Я ему сказал, что это еще не всё - узнаем скоро правду и про главного педераста. Он остолбенел и побежал жаловаться Юрке Никитченко (у посылок генеральского сынка всегда толпилось много "стойких советских граждан").

- Чудак,- сказал Юрка,- ты что, забыл, где находишься? Тут же со всей страны самая последняя сволочь собрана!

Юрка Никитченко, отчаянный сын нюрнбергского судьи, рос с детьми сталинских наркомов, в разговорах упоминал даже Стасика Ростоцкого. Как и Тимур Фрунзе и Рубен Ибаррури, Юрка с первых же дней войны отправился на фронт, но остался жив, хотя его подвиги и были запечатлены у него на лбу: под разбитым черепом пульсировала вена. Бурденко чудом спас ему жизнь. Юрка любил декламировать стихотворение (по его мнению крамольное):

К неоткрытому полюсу мы не протопчем тропинку,

Мы не проложим тоннеля по океанскому дну,

Не создадим Рафаэля, Шекспира, Родена и Глинки,

Мы не излечим проказы и не взлетим на Луну!

Дальше рассказывалось о поколении, которое готовилось к открытиям и свершениям - "шли в настоящие люди", но будущему Пирогову ампутировали правую руку (он перенес это без стона), а "вместо ньютоновских яблок фрицевы мины висят".

Еще Юрка играл на гитаре и пел лагерные песни:

Но теперь клянусь, голубка,

Буду бить врагов я очень крепко,

Потому что воля дорога,

А на воле мы бываем редко!

Дальше "грозовые лучи заката", "кум", "что на наше счастье и покой поднял окровавленную руку" и серенький дымок, который уносит образ любимой. Были в его репертуаре и "Журавли":

Где-то там вдалеке

Мать-старушка седая

Сыну с воли поклон

Передав до земли...

Было бы неправильным назвать Юрку стукачом, он никого не пытался ввести в заблуждение относительно своих взглядов и своего особого положения - по тюрьме он разгуливал в прекрасно отутюженном дорогом костюме, открыто амурничал с врачихой, частенько ходил навеселе, а уж когда все надоест, удалялся в изолятор - отдохнуть. Он был самовлюбленным и отчаянным вралем. Так, например, он утверждал, что сидит за попытку убить Берию, якобы принудившего ходить к нему Юркину жену, красавицу-спортсменку полячку. Причем, рассказывал он "дело" с такими подробностями, что я развесил уши, как китайский веер (излагал он свою версию, разуме-ется, до падения Берии). На самом деле он сидел за то, что отправил патрульного офицера в тот мир, где нет скорбей и забот,- бедняга имел неосторожность потребовать у Юрки документы. Убийство было определено как политический террор, хотя Юрка всю жизнь оставался верным сыном коммунистического отечества. Даже в тюрьме он пытался внушить коммунистические взгляды всем, включая английского разведчика Фортуэмэса.

Никитченко одинаково презирал и заключенных, и тюремщиков, и когда его повезли в институт Сербского, намереваясь "выписать", он, поглядев на психиатров в мундирах, сказал:

- Что это вы тут сидите с умными лицами? Наши судьбы решаются не за этим столом, вы тут вместо попугаев!

Озлившись, "попугаи" добились, чтобы Юрку отправили обратно в Казань. Он поджег под собой матрац в виде протеста, но это не помогло - вышел он на волю только после XX съезда и тут же вскоре скончался.

Был у нас и еще один такой же поборник режима - старый большевик Борис Иванович Мохов, с Гнездиковского. Жена получала за него пенсию, а он находился в Казани "на излече-нии". Он величественно прохаживался по прогулочному дворику, прикрыв лысину носовым платочком и с томом Маркса в руках.

На Юркино высказывание насчет сволочи бывший обкомовец Владимиров заметил, что Никитченко ни у кого, кроме кучки верных попрошаек, авторитетом не пользуется. Владимиров сидел с тридцать седьмого и был известен как человек прямой и бесстрашный, чуть что - "бил прямым по фотокарточке".

На очередном шмоне я злорадно заявил:

- Плохо искали - у меня портрет товарища Берии имеется!

Надзиратель принялся снова перерывать все вещи и, ничего не найдя, вперил в меня разъяренный взгляд.

- Не нашли? А это что? - Я указал на снимок Тбилисского турнира в шахматном журнале - на сцене на заднем плане был различим портрет Берии.

Надзиратель вздохнул и унес с собой журнал.

Мы стали припоминать - еще в декабре вожди появились на опере "Декабристы" без Берии, но тогда Зайцев уверял, что он в Берлине - там проходили "волынки", Ульбрихт признал, что руководство от чего-то оторвалось, кажется, от рабочего класса. Никитченко что-то знал еще раньше, но говорил, что у "опера" портрет Лаврентия Павловича сняли в связи с ремонтом.