Мой-мой - [38]

Я спохватываюсь и смотрю на часы. Уже три. До которого часу они там работают? Если до трех, то тогда уже слишком поздно. Я выглядываю из окна на консульство, однако его серые непроницаемые для невооруженного взора стены ничего мне не говорят.

– Делаем перерыв! – быстро говорю я Юле и начинаю судорожно искать бумажку с телефоном. Звоню. Мне отвечает мягкий женский голос по-фински. Спрашиваю по-русски Пию Линдгрен. Женщина-секретарь на другом конце провода сразу переходит на русский и вежливо просит подождать несколько секунд, пока она меня соединит. Два гудка.

– Пия Линдгрен…

– Здравствуй, я человек в шапке.

– А, да, да здравствуй! Как дела?

– Ты можешь подойти сейчас к окну? Я хочу выйти на балкон.

– В шапке?

– В шапке.

– Тогда подожди минуточку, мои окна выходят во двор. Мне надо ходить в другую комнату. Я уже иду.

– Ладно, давай!

Я лихорадочно хватаю шапку, нахлобучиваю ее на голову и начинаю лихорадочно раздеваться.

– Ты сошел с ума! – пытается образумить меня Юля. – Смотри, на термометре 25 градусов ниже нуля!

– Плевать! – бормочу я.

Голый я выхожу на балкон и смотрю в сторону финского консульства. На голове у меня собачья якутская шапка. Ледяной ветер миллионами острых мелких иголок вонзается мне в тело. Я вижу, как из металлической будки, прилепившейся к зданию консульства, медленно выходит мент и, угрожающе уперев руки в бока, выжидающе на меня смотрит.

Люди на улице, словно что-то почуяв, начинают оборачиваться и задирать головы. Я стою несколько минут, впиваясь глазами в окна консульства, но стекла отсвечивают и мне ничего не видно, затем возвращаюсь обратно в теплую комнату. Уже в тепле начинаю дрожать. Беру лежащую рядом с телефоном трубку. Слышу гулкие приближающиеся шаги, и затем ее хихикающий голос:

– А почему ты так, без ничего?

– Как так – без ничего? А шапка?

– Я тебе махала. Ты видел?

– Нет, мне было плохо видно, и я не знал, в какое окно смотреть.

– Ой, какой же ты безумный! Ну что?

– Хочешь со мной встретиться?

– Хочу.

– Знаешь кафе "Лаборатория"?

– Знаю.

– Давай там.

– Давай, только не сегодня! Завтра. Встретимся в пять!

– Хорошо, завтра в пять.

– До завтра!

Я перевожу дух.

– Я уверен, что она с тобой не встретится, – говорит Гадаски.

– Посмотрим, она сказала, что придет.

Мы снова беремся за работу, и какое-то время фотографируем Юлю. Она действительно проявляет профессиональные навыки, понимая все с полуслова. У себя в Новгороде она позирует художникам. Затем я плачу ее 200 рублей за два часа работы, и она остается пить с нами чай.

С Юлей мы договариваемся на четверг. НТВ-эшникам она должна будет сказать, что она жена офицера, военно-морского летчика. Что ей надоело быть домохозяйкой, а хочется чего-то возвышенного, ей хочется полета, она хочет летать. Юля нарочито расправляет в стороны руки и начинает ими махать и кричать как птица, а затем планировать и жужжать как самолет.

Мы сидим на полу и дружно хохочем. А ко мне в голову уже тихонько закрадываются тревожные мысли о завтрашнем дне. Что будет в кафе "Лаборатория"? Как произойдет наша встреча, и произойдет ли вообще?

– Между прочим, ты, кажется, забыл, что завтра в пять к нам должны прийти две красавицы, с которыми мы познакомились в "Лаборатории" на прошлой неделе? – ехидно подкалывает Гадаски.

– Вот и хорошо! Они из "Лаборатории" – сюда, а я в "Лабораторию"

– отсюда! Надеюсь, что ты с ними справишься сам! Кстати, красавицей из них двоих была только одна, да и то, я бы сказал, на любителя.

– Ну-ну, не злись, я почти уверен, что ты к нам присоединишься!

Глава 14. КОЛБАСКИНА ГРАМОТА. СВИДАНИЕ В "ЛАБОРАТОРИИ".

Теперь по утрам с одиннадцати до двенадцати меня массирует бабушка. А в двенадцать уже кто-нибудь приходит фотографироваться. Работаем мы, как проклятые, с утра и до вечера, а иногда и до поздней ночи. Свободного времени не остается совсем. О том, чтобы тайно от Гадаски вырваться к врачу, не может быть и речи. Что делать? Пока пользуюсь презервативом.

Мне кажется, что история с Леночкой и "гардемаринами" – это своеобразная месть Игоря Колбаскина Гадаски, рикошетом зацепившая меня и бумерангом вернувшаяся самому Колбаскину. Все это было одним большим недоразумением. Прошлым летом во время фестиваля в "Манеже" я имел неосторожность сказать в интервью газете "На дне" экспромт о том, что лучшим участником фестиваля решением специально жюри Фондом Достоевского был назван Игорь Колбаскин и что он будет награжден грамотой.

Конечно, я хотел пошутить. Но Игорь Колбаскин отнесся к этому заявлению серьезно и стал требовать грамоту. Фонд Достоевского находился в Лондоне, он был создан некогда русскими эмигрантами для помощи русским художникам за границей, но быстро истощился, тем не менее, продолжая каким-то образом существовать. Мы с Гадаски иногда делали для фонда какую-нибудь работу на добровольных началах, поскольку люди, ним заправлявшие, были нам симпатичны.

Колбаскин, как и большинство художников, был тщеславен и хотел повесить у себя над диваном красивую иностранную грамоту, которой можно будет хвастаться перед женщинами и друзьями. Ему было важно, чтобы его заслуги признали, это понятно.