Мой маленький Советский Союз - [54]

А логический конец один: в таком душном, мелком, сером, несовершенном мире не захочется жить.

Кому не захочется жить? Тому мелкому, серому, несовершенному существу – полуживотному из моих поверхностных снов перед самым рассветом? Но ему все равно!.. Это только я не-спящая, следя за собой же во сне, тоскую и скучаю, не принимая себя такую. Та, другая я, – мутное течение в глубине прозрачной, искрящейся реки; всплывая на поверхность, муть эта налипает, как пена, на днях чистой радости. Пока та, другая, есть, меня, радостной, доброй, счастливой, нет. Я, не-спящая, ею обкрадена.

И робко стучится в клеть моего ума, свербя в сердце виной и тоской, вопрос: «А может, и у отца тоже есть его не-спящий отец?» И кому я в таком случае так яростно желаю смерти – не этому ли тайному, одному на двоих, старчески-сонному существу внутри нас? Тень этого сонного существа накрывает отца, и некогда чистая вода заболачивается до такой степени, что я начинаю забывать про то, что основа всего сущего – вода, а не грязь, и главное, я перестаю испытывать отвращение к дурному виду и запаху.

Но не этот ли запах у меня внутри?…

Я – Сталин, убивающий своего отца-сапожника в каждом встреченном обывателе: буржуе, кулаке, нэпмане. В каждом, кто не с нами. Даже в собственном товарище. Даже в себе. Я всюду ищу предателей ребенка, вытеснивших его за обочину этого мира, где он, весь в слезах, стоит и ждет, когда люди, опомнившись, вспомнят о нем, который всех их любит.

Я поклялась защищать его, мечтающего одарить всех нас нетленными и несуетными богатствами, до последней капли крови.

И я защищаю – но он отодвигается…

Я продвигаюсь вглубь себя, но он, отвернувшись в страхе и ужасе, вжимается в непроницаемую красную тьму, и вот я уже не вижу его в глубине, куда он так самоотверженно нырнул. Я в бешенстве. Я почти как Ставрогин, и рыщу, как лев, испытывая себя и других на прочность.

Еще немного, и я захочу испытать на прочность даже его, ребенка, скрывшегося от меня без всяких объяснений.

Ведь, кажется, в глубине души я считаю, что страдания очищают душу.

Святые слезы ребенка, омывая душу, спасают мир. А значит, отцеубийство и детоубийство – две стороны одной медали.

Я, старающаяся быть беспристрастной, думающая, мучающаяся, отмотав срок в школе, возвращаюсь домой, хожу по комнате из конца в конец и сочиняю повесть, записывая ее небольшими кусками в раскрытой на столе ученической тетради.

Повесть называется «Несколько дней из жизни профессора». В ней два главных героя – сын и отец.

Отец – профессор-онколог, создавший лекарство от рака, но при этом он не пожелал открыть свое изобретение миру из жажды наживы. Он принимает пациентов тайно, на съемной квартире, под расписку о строгой секретности. На вырученные деньги он строит себе за городом роскошный особняк в старинном готическом стиле.

Сын же живет с матерью, так как родители в разводе. Он знает о тайне отца и не желает иметь с ним ничего общего, так как стяжательство профессора слишком омерзительно, чтобы можно было дышать с ним одним воздухом. Всегда отстраненный, холодный, высокомерно не замечающий людей, сын профессора имеет только одного друга. Этот друг – полная его противоположность: он прост, добродушен и весел. Не замечая людских пороков, он далек от того, чтобы осуждать кого-то, и, вероятно, поэтому то и дело пробует помирить своего лучшего друга с отцом. Но тот всякий раз отказывается. Так и живут они – отец и сын – по разные стороны баррикады, а друг ищет способы как-то сблизить их.

Эти два человека – бессердечный сын профессора и его добросердечный друг – были, видимо, двумя раздутыми до крайностей, расколовшимися персонифицированными частями моей натуры. А отец был моей тенью, если ее увеличить. Я бы не хотела быть похожей на него, но какое-то зерно этого образа, видимо, присутствовало, пусть и совсем малое, размером с горчичное. И я не знала, как утрясти все это внутри себя. Я чувствовала только, что, проявляясь на бумаге, эти образы проявляются и внутри меня. Сталкиваясь и споря между собой, они обтесываются друг о друга и с каждым днем, каждым годом, каждым новым моим шагом и новым произведением становятся тоньше, можно сказать, интеллигентней и, увы, незаметней. Не сливаясь с неким высшим, скрытым во мне началом и не преображаясь под его воздействием, они создают иллюзию слитности и преображенности, и я всякий раз принимаю их за исправившихся в конце произведения героев.

Так день за днем и тянется моя иллюзорная жизнь – в иллюзии совершенства, которая время от времени терпит жестокое фиаско, когда все эти герои вдруг выскакивают, как джинн из бутылки, стоит кому-то или чему-то ущемить меня, задеть за живое. С каждым днем, каждым годом герои эти, теряя грубую силу, становятся более тонкими по натуре, а значит, в чем-то слабей.

И кто из них победит?

Повесть и заканчивалась этим вопросом, так и не нашедшим художественного разрешения.

Но в ней были многочисленные увещевательные лирические отступления, обращенные от автора к герою-сыну.

Я писала примерно так:

«Слишком уж ты стал взрослым, Виктор Цавеладзе, сын своего отца, уже не сапожника и даже не топографа, а профессора. Так дело не пойдет! Ты, конечно, похитрей, чем Маленькая Разбойница, но глубина твоя по-прежнему не стоит и выеденного яйца, да вдобавок еще и скучна. Профессор же, возможно, переедет в будущем из особняка в Вавилонскую башню со всемирной библиотекой и осчастливит человечество чудом сотворения хлебов и зрелищ. Только это человечеству не поможет, ведь наверняка среди зрелищ не будет мультфильмов. Посему я ставлю границу между мною и вами, и, пожалуйста, не пытайтесь сместить ее в глубь моей территории. Вы спешите вперед, а я – назад. И это – увы или к счастью – непоправимо. При жизни без границ один из нас должен будет неизбежно свернуть со своего пути, а это – слишком серьезно.