Мой маленький Советский Союз - [17]

Ну как я могла не хотеть?

Бросив войско, генерал вбежал через отпертую калитку в запретные владения и сразу увидел стоящего – тоже генералом, в парадном белом мундире, – на черной от дождей и старости доске петуха. Точнее, уже не стоящего, а летящего со всех ног мне навстречу с грозно растопыренными крыльями и вытянутой головой с землисто-желтым клювом.

И пришлый генерал обратился в бегство.

Но хозяин этой части двора – белый генерал – догнал его и, вспрыгнув на спину, пребольно вцепился в нее когтями, да еще постучал по ней, прежде чем спрыгнуть и сердито удалиться, крепким, как железо, клювом.

Вдали он сердито прокукарекал.

Вторя ему, всполошились, беспокойно закудахтали куры.

А я, вбежав в дом, немедленно рассказала все в лицах, захлебываясь от восторга и возмущения, бабушке, и та, обычно не обращавшая на мои забавы внимания, с упреком сказала дедушке – она его всегда в чем-то упрекала: «Ну вот, видишь, до чего дело уже дошло. Говорила я тебе: пора менять петуха. И стар уже, и характер у него испорченный».

Дедушка же, лукаво всмотревшись мне в лицо, только подмигнул.

И в тот же день дело было сделано.

Пока дядя учил меня у главной калитки метать в забор ножи, дедушка, взяв топор, исчез в старой части сада.

Вдруг залаял, выскочив из будки, наш пес Пират.

Рванувшись раз-другой на цепи, он протяжно завыл.

Одновременно метнулся к себе через забор соседский кот, затрещали сороки в кроне яблони, взметнулись и рассыпались в разные стороны, как осколки, голуби, подбиравшие до того под крыльцом крошки.

– Батюшки!.. Неужели апокалипсис? – удивленно произнесла вышедшая из дому бабушка.

Тут подошел дедушка и молча передал ей прямо в руки тушку обезглавленного петуха.

…А вечером вся семья собралась за столом перед казаном с тушеной курятиной и сковородой с нравящейся мне жареной кровью. Все были оживлены и словоохотливы.

– Кушай, Маша, кушай, – сказал дедушка со своей ироничной ласковостью, положил мне на тарелку гребешок и придвинул вместе с вилкой большую деревянную ложку с нарисованным петушком, которую я считала своей и просила, чтобы ее всегда клали на стол рядом со мной.

Привыкшая ловить в любой ласковости подвох, то улыбаясь, то хмурясь, я, отодвинув тарелку, залезла под стол и принялась втихаря стягивать с ничего не чувствующих родственников тапочки, а после незаметно выбросила их за окно.

Когда же кто-то хватился своей обуви и сказал в сердцах: «Ах!..», все смешно закудахтали, как куры, а я сиганула от греха подальше в окно, услышав напоследок взвинченный голос матери: «Сами вы ужасные!»

И еще одно воспоминание.

Опять наш дом в Запорожье. Мы играем с приехавшей намедни моей двоюродной сестрой в большую и маленькую обезьяну.

Культурная девочка с большим пышным бантом в прямых белых волосах до пояса, очень стройная, с тонкими чертами не по-детски серьезного лица, дочь учительницы, весь вечер она с молчаливым укором-удивлением смотрела круглыми голубыми глазами-бусинами на все эти излишества из моего обычного репертуара. Благоразумно отойдя на другой край дивана – мы только что прыгали на нем, – сестра спросила:

– А ты какой хочешь быть обезьяной – маленькой или большой?

– Конечно же большой! – кричу я, скорчив свирепую рожицу, и, подбежав, толкаю ее с разбега в грудь, и она летит кубарем на пол.

Я же снова выскакиваю с хохотом в окно, не желая слышать кудахтанья.

Так какая мне больше нравится обезьяна – большая или маленькая, большая или маленькая, большая или маленькая?!

Господи, мне больше не нравятся обезьяны! Я хочу быть человеком!

Вот только… эээ… как мне быть с этим пригорюнившимся на бордюре песочницы малышом, как дать ему понять, что я уже наполовину человек? Ведь я такая неумелая!..

Спокойный, как Штирлиц, милый Мурзик тихо подбрел своей величавой походкой и лег, довольный, у моей ноги, положив на лапы морду с поглядывающими на все про все с бережным вниманием необычайно глубокими глазами темно-янтарного цвета.

В то лето, вернувшись из Запорожья, я обнаружила на засеянном мною поле в овраге выросшую мне по пояс кукурузу, стоящую среди бурьяна.

Кукуруза без меня засохла – лето выдалось засушливым.

Но я все равно ликовала в душе, радуясь своему первому, все-таки нежданно-негаданно взошедшему урожаю.

Часть вторая

1

Итак, я была плохой. А мир вокруг, в общем-то, хорошим.

Теперь же я как-то вдруг, в одночасье, стала хорошей.

А мир – почему-то плохим.

Это плохое, желая видеть в мире одно только совершенство, я обнаруживала буквально во всем.

И тем сильнее – буквально до кома в горле – радовали меня день ото дня проблески прекрасного или просто хорошего.

Про хорошее я постараюсь рассказать побольше…

Я уже не была прежней, кровно соединенной с происходящим вокруг тысячами невидимых нитей, по которым, как кровь по кровеносным сосудам, циркулировали, молниеносно сменяя друг друга, привычно кружащиеся по одному и тому же общему руслу мысли, чувства, настроения.

Внутри я все больше превращалась в силящегося разгадать какую-то загадку ребенка, который, привалившись плечом к стене с облупленной штукатуркой, глядел куда-то вперед, поверх голов, поверх бурлившей повсюду жизни и отслеживал при этом перемены в ней открывшимся периферийным зрением.