Мой лучший Новый год - [9]

Зато в течение дня контроль осуществлялся не столь жестоко, и почти никто и ничто не мешало работникам, включая меня, заниматься собственными делами. То вдруг прокатывался слух, что в близлежащем обувном выбросили итальянские сапоги или в продуктовом говяжью печенку – и тетеньки бросались туда. То профком вдруг выделял для распродажи книги или театральные билеты, и требовалось распределить их путем интриг и лотереи в правильном направлении. К тому же почти все мои коллеги были обременены детьми – как правило, школьного возраста, – поэтому со второй половины дня начинался дистанционный воспитательный процесс. Городских телефонов в лаборатории имелось всего два, поэтому дамочки по очереди долдонили в них: «Ты пришел? Как дела в школе? А по русскому спрашивали? А ты поел? А что задали?» – и так по кругу.

Надо заметить, что безделье в научных и проектных институтах – одна из немногих разрешенных тем в тогдашней юмористике, наряду с сантехниками, несунами (то есть теми, кто обкрадывает по мелочи родные заводы) и пьяницами. Я и сам вношу немалую лепту в бичевание недостатков, а источником вдохновения служит для меня все тот же институт и коллеги.

Вы меня, возможно, спросите: а чем занималась та лаборатория в головном энергетическом НИИ? И ты сам что делал? И я отвечу как на духу: не помню. Помнится, переписывал цифры с электрической схемы в сводную таблицу. Помню, ходил на первый этаж, в вычислительный центр, с плотной, тяжеленькой колодой перфокарт – именно через них осуществлялось в те поры общение с компьютером. Значит, я что-то вычислял? Возможно. Но вот что, зачем и для чего – припомнить не могу.

Вдобавок в институте, где я служил, имелась, как и во всех учреждениях, обязаловка, от которой сотрудники бежали и уворачивались – а я был не против. Поэтому меня всюду и посылали. Я ведь почему от разнарядок не отлынивал? Во-первых, с дальним прицелом. Как говорил Максим Горький и как твердо считалось в советские времена, писатель должен познать жизнь. Потрудиться на самых низах. Вот я и познавал. Вдобавок при физическом труде голова была свободной и ясной, чтобы придумывать сюжеты и ходы. И, наконец, за отработку давали отгулы: за неделю тебя награждали еще двумя-тремя днями отдыха, которые ты мог израсходовать по собственному усмотрению – например, приплюсовать к отпуску. Или мотнуться к любимой в Ленинград.

Возможно, кто-то не понял или не вспомнил – речь идет о чем? А ведь всякий труженик умственного труда (кроме совсем уж ценных засекреченных академиков) в советские времена обязан был трудиться физически. В основном помогая сельскому хозяйству: доценты с кандидатами, не говоря о студентах, собирали в полях картошку и свеклу. Перебирали выращенное и недостаточно сгнившее на овощных базах. Кроме того, существовало множество подобных занятий, от которых интеллигенты воротили нос – а меня посылали.

Я готовил пионерский лагерь института к новому сезону: расставлял кровати и тумбочки, вкапывал лавки и мастерил сцену. В памяти, кроме жары и физической работы на свежем воздухе, сохранилось следующее. Однажды в субботу решили с вожатыми расслабиться. На близлежащей станции купили пива. Пиво там имелось только разливное, а у нас из тары – лишь эмалированное десятилитровое ведро. В него и залили вожделенную жидкость. Потом ведро водрузили на стол в вожатской и в конце вечера пили из него, как кони, погружая голову.

Итого, десять майских дней я провел в пионерлагере, с сохранением заработка, плюс получил четыре отгула за работу в выходные.

Затем в подмосковном совхозе задавал корм коровам – эта работенка представляла собой ужас, конечно. Посреди длинного, как тяжелый сон, коровника ехал трактор – управлял им вечно похмельный колхозник. В кузове трактора стоял ваш покорный слуга и разбрасывал вилами, направо и налево, сверху вниз, страшно вонючий комбикорм радостно мычащим буренкам. От запаха комбикорма приходилось отмываться по вечерам из титана, а одежка, в которой работал, так и не проветрилась, потом пришлось выкинуть.

Зато еще четыре отгула.

Наконец, пришлось потрудиться подсобником на строительстве овощного магазина. Магазин (видимо, образцово-показательный) оборудовали финские рабочие: чистенькие, в ладных комбинезончиках. На подмогу к ним, что было довольно унизительно, выделили инженеров и научных сотрудников. Логика понятна: обычные работяги показали бы финнам совсем неприглядное лицо советского рабочего класса. Вдобавок и споить могли. Но все равно служить подмастерьем у финского трудяги – принеси, подержи, подай – было стыдновато. Хотя тут, помимо сохранения зарплаты в институте (и, разумеется, отгулов), нам еще и по сто пять рублей за неделю заплатили.

Словом, с учетом колхозов-пионерлагерей-строек, последующих отгулов, беготни по редакциям и разыгрывающейся междугородней любви совсем немудрено, что почти за год работы во ВНИИиПИ я не только не принес пользы отечественной электроэнергетике, но даже не запомнил, чем занимался.

В следующий раз я увиделся со своей Ленинградкой уже на ноябрьские. Все тот же друг мой Валентин пригласил меня и ее на нейтральную территорию – к своим родителям в город Калинин. В ту пору годовщину революции праздновали широко, с двумя днями отдыха, военным парадом, который транслировался с Красной площади: замерзшие руководители на трибуне Мавзолея, в тяжелых пальто и каракулевых шапках. (Тогда мы в последний раз видели живого Брежнева.)