Мой ледокол, или Наука выживать - [60]

На этом разговор был закончен, и я ушёл. По дороге домой я ехал в трамвае. Вагон был полон людей. Я стоял на средней ступеньке. На верхней — женщина, видимо, еврейка с дочкой 10–11 лет. Подо мной, на нижней ступеньке, стоял какой-то пьяный мужик и ругался во весь голос. Я не прислушивался. Стоял и думал о прошедшем разговоре. Неожиданно услышал: «Жидовка, жидовка, я бы тебя трахнул вместе с твоей дочкой, мало вас Гитлер убивал...» и так далее, Я очнулся от своих мыслей. Женщина стояла надо мной — вся красная, смущённая, со слезами на глазах. Девочка смотрела на меня умоляющим, несчастным взглядом и плакала. В трамвае все молчали, спокойно и безразлично наблюдали за происходящим. Я повернулся к мужику, схватил его за одежду на груди и произнёс: «Ты что, парень, сдурел!» Он мне стал объяснять: «Слушай, ты разве не видишь, что они — жиды. Ты что, не знаешь, что эти жиды пьют нашу кровь и разрушают страну. Пусть они убираются в свой Израиль». Я рывком открыл пневматические двери и со всей силы, ударом, выпихнул его наружу.

Трамвай шёл с большой скоростью, и парень грохнулся на мостовую, как мешок. Перед прыжком из вагона я взглянул на женщину с ребёнком. Обе смотрели на меня с облегчением и благодарностью. Женщина поняла, что я — еврей. Подержав двери ещё минуту, соскочил сам. Потом, не оглядываясь, пошёл дальше. Я никогда не оглядывался на дело своих рук.

Ситуация продолжала накаляться. Особенно тяжело было в последние два месяца. Чувствовалось, что решается вопрос обо мне — сажать или выгонять из страны. Тут ещё мой бывший тесть «проснулся» и стал проявлять свой коммунистический патриотизм. Эта сволочь написал донос на моего отца. Он, Ратманский, как верный коммунист и еврей, был глубоко возмущен сионистской пропагандой Леонида Токарского. Он, Ратманский, требует наказать Натана Токарского (моего отца), своего начальника, за неправильное воспитание и открытое одобрение враждебных сионистских действий Леонида, давнего врага Советской власти. У отца начались неприятности.

Через некоторое время Ратманский позвонил также Левиным. Семья моего брата жила вместе с родителями его жены Лены. Отец Лены, Владимир Лазаревич Левин, был членом Академии наук СССР, человеком глубоко интеллигентным и уважаемым. Я в детстве проводил с ним много времени. У нас было общее любимое занятие — фотография. Мы целыми днями запирались в его лаборатории и печатали снимки. Потом мы вместе возились с мотороллером Владимира Лазаревича. Ратманский, назвавшись чужим именем, сообщил, что к Левиным приехал родственник из Израиля, и сегодня вечером он придёт к ним в гости. Ситуация, в которую попала семья Левиных, была очень неприятной. С одной стороны, они, как люди интеллигентные, не могли отказать родственнику из Израиля в посещении. С другой стороны, поскольку времена были смутные, это могло повредить им всем на работе. Семья просидела целый вечер вокруг стола, ожидая визита либо родственника из Израиля, либо людей из КГБ. Никто не пришёл. На следующий день мне позвонил мой брат и попросил срочной встречи на бульваре; напротив моего дома. Мы встретились. Он рассказал о том, что произошло вчера вечером, и потребовал, чтобы я прекратил эти издевательства. Брат был очень возбуждён и накричал на меня, что это не он женился на Шуре и ответственность за происходящее, в том числе и за её родителей, падает только на меня. Я не знал, что делать и поехал к Ратманским. Они были дома. Увидев меня, Ратманский спрятался за спину жены и оттуда кричал, что я — подлый сионист, предатель своей родины и прочее. Я предупредил, что его право думать всё, что ему заблагорассудится и считать меня кем угодно. Но я запрещаю ему трогать моих родителей и брата, иначе ответственность за последствия ляжет на него, и ушёл. Эти истории — совсем перебор. У меня уже не хватало нервов. Вечером отец сказал, что, видимо, мои дела совсем плохи, и вполне возможно, что это закончится уже не Израилем. Договорились — к родителям я буду приезжать только по ночам, так попросил отец.

Когда я узнал, что Ратманские иммигрировали в США, хотел сообщить об истории с доносом в ФБР, но только из-за моего сына воздержался от этого.

Кольцо вокруг меня совсем сжималось.

Глава 22 Коммуналка

Однако все эти напасти были ещё «цветочками», по сравнению с тем, что происходило в моей коммунальной квартире. Я жил один в той же комнате, в которой вырос. Родители получили квартиру от папиной работы в другом районе, а эту комнату оставили мне. Тот факт, что я жил один, да ещё в коммунальной квартире, сам по себе делал меня очень лёгкой добычей для провокаций. Спровоцировать драку в коммунальной квартире или подбросить компромат очень легко. Представить на суде в качестве свидетелей соседей по квартире было нетрудной задачей. Любое обвинение в сионизме или в антисоветчине вызвало бы у моих соседей много воодушевления. Моя комната была лучшей и самой просторной в квартире, поэтому на неё зарились все жильцы. Но самое неприятное явление в квартире — наличие Николая Порозинского, патологического антисемита, человека хитрого и недоверчивого. Николай — из бывших уголовников, за что он сидел, мне не известно. Он ненавидел меня лютой ненавистью и упорно подозревал в том, что я собираюсь в Израиль. Кроме ненависти, у него был чисто меркантильный интерес. Он хотел получить мою комнату. Николай часто ходил в домоуправление и имел какой-то доступ к информации о жильцах. Его конкурентка, моя соседка Нина, работала на табачной фабрике и тоже претендовала на мою комнату.