Мой класс - [4]

Разговор в учительской

У меня всегда был в запасе набор разноцветных мелков. Они помогали наблюдать состав слова: выписанные красным мелком суффикс или приставка легче определялись и запоминались лучше. К каждому уроку я старалась приготовить какие-нибудь занятные, неожиданные примеры и никогда не могла пожаловаться на невнимание ребят: они хорошо, слушали и хорошо запоминали. И я двигалась по программе очень быстро.

Мы проходили правописание приставок из — воз — низ — раз — без — чрез — через, и чтобы для ребят яснее стала разница между глухими и звонкими согласными, я затеяла игру. Да, это была почти игра.

— Как называется место для молотьбы? Ну-ка, Серёжа!

— Ток!

— А место, где ремонтируются суда? Кто знает?

— Док!

— Как называется помещение, в котором мы живём?

— Дом! — раздаётся дружный хор голосов.

— А отдельная книга в собрании сочинений?

— Том, том! — кричат ребята.

Мы перебрали много таких пар, много слов, которые отличались друг от друга только начальными согласными: одно начиналось со звонкого согласного звука, другое — с глухого. От меня в класс и от класса ко мне, словно мячи, летели слова: жар — шар, зуд — суд, бот — пот… При этом особенно отличались Боря Левин, Толя Горюнов и Саша Гай — они отвечали мне раньше, чем я успевала договорить.

Я была очень довольна: на меня смотрят смеющиеся, блестящие глаза, всем интересно — и мне не меньше.

Но всё время, пока шёл урок, я помнила, что в углу на последней парте сидит Анатолий Дмитриевич. Он сидит у меня уже четвёртый день кряду. И хотя лицо его спокойно, невозмутимо, мне кажется: что-то ему не нравится, что-то я делаю не так.

После уроков, в учительской, он сказал мне:

— Давайте поговорим, Марина Николаевна.

Я сажусь напротив, складываю руки на коленях и сама чувствую, что у меня вид провинившейся ученицы. Анатолия Дмитриевича неподвижное, почти угрюмое лицо, над глазами нависли густые, мохнатые брови. Мне становится не по себе. Вот он раскрывает свой блокнот и, к моему удивлению, говорит:

— У вас живые уроки. Они будят мысль ребят, заставляют их расшевелиться. Ведь именно этого вы и добивались?

— Да, конечно.

— Я рад, что вы понимаете: надо не просто заниматься грамматикой — надо научить ребят искусству открывать тайны обыкновенных слов. Это увлекательные поиски. И если запоминанию помогает игра, к которой вы прибегли сегодня, — в этом тоже нет беды. Но я хочу вас предостеречь. Вспомните, многие ли ребята принимали сегодня участие в уроке?

— Многие! Конечно, многие! Помните…

Анатолий Дмитриевич не даёт мне договорить. Кажется, он улыбается самым краешком губ.

— Про дом и том сообразили все, — говорит он. — Ну, а что… до остального, так ведь руку поднимал всё больше один мальчик — такой смуглый, черноглазый, как его…

— Горюнов.

— Да. И ещё Гай — этого я знаю, его брат у нас в восьмом классе. А вот рядом со мной сидел мальчуган, так он просто не поспевал следить за вашими вопросами. А вам, наверное, казалось, что понятно всем. Вы хорошо объясняете, но, не успев закрепить, двигаетесь дальше. Я боюсь, не забыли бы вы о повседневной, черновой работе. Если приучите ребят к таким вот особенным, развлекательным урокам, они будут ждать чего-то из ряда вон выходящего и с неохотой станут заниматься простыми, будничными упражнениями.

— Но ведь уроки не должны быть скучными?

— Нет, конечно. Нужно научить детей видеть интересное и в обычной работе… Скажите, — вдруг перебил себя Анатолий Дмитриевич, — какие ошибки делают ваши ученики?

— Как «какие ошибки»? Всякие…

— На какое правило ошибок больше всего? На безударные гласные? На сомнительные согласные?

Этого я не знала. Я помнила, что у меня десять двоек за диктант, но не могла сказать напамять, у кого из ребят какие ошибки.

— А это очень, очень важно, — заметил Анатолий Дмитриевич.

Скоро сказка сказывается…

Да, это было очень важно. Я поняла это, когда в следующем диктанте Ваня Выручка написал «ночное» через «а». А казалось, он теперь твёрдо должен был знать, как внимательно надо думать над смыслом слова, над тем, каков его корень. Я увидела, что понимание и навык не одно и то же. Можно понимать, знать, а рука тем временем всё-таки пишет своё, привычное.

По совету Анатолия Дмитриевича, я стала приглядываться к ошибкам каждого. Теперь я знала, что у Выручки неладно с безударными гласными, у Лабутина — с падежными окончаниями, а Глазков просто рассеян и невнимателен — отсюда «курзинка» и «малчик». Поняв, у кого какое уязвимое место, я почувствовала себя увереннее, как врач, который сначала вздумал лечить своих пациентов одинаково от всех болезней, а потом разобрался, что глаз, ухо, печень, сердце и лёгкие — совсем разные вещи!

Да, в те первые дни и недели всему приходилось учиться. Вот, к примеру, сорок пять минут урока — как с ними быть? Готовилась я изо всех сил, старалась рассчитать каждую минуту, но мои расчёты постоянно нарушались. То быстро всё расскажу, повторю с ребятами, а глядишь — до звонка ещё двадцать минут, и не знаешь, чем их заполнить. В другой раз, кажется, и оглянуться не успела, не рассказала и половины того, что хотела, — уже звонок…