Мой голос за тебя - [26]

— Сомневаюсь, что всех действительно так уж сильно занимает моя скромная персона, — она рассмеялась, стараясь говорить так, словно беседа касалась каких-то обыденных вещей. Внутри же у нее напрягся каждый мускул.

— Что ж, тогда ради продолжения беседы допустим, что это занимает меня, — сказал он и закинул руки за голову, словно нежился в гамаке.

Бёрди прекрасно знала, как работает его голова: все эти жесты призваны были обезоружить ее. Кровь в жилах застыла. Раньше таких разговоров у них не возникало, и она уже начинала думать, что вряд ли Бак заведет речь о подобных вещах. На самом деле это разочаровывало ее.

Она, копируя его позу, откинулась назад и заговорила намеренно небрежно:

— А что заставляет тебя об этом думать?..

Бак резко прервал ее:

— Роберта!

— Э-э-э…

Она отпрянула, словно ее обругали. Собственное имя прозвучало точно чужое, резанув слух.

Ее никто не звал Робертой уже не один десяток лет. Во всяком случае, с тех пор, как она приехала в Вашингтон, где сразу сократила имя до изящного «Берти». А «Птичкой», «Бёрди», она стала, работая помощницей у Бронсона. Она гордилась тем, что сама себя создала — да еще как! Ей казалось, что коротенькое имя очень подходит ее хрупкой фигурке — такая легкая, вот-вот взлетит.

Бак в то время возглавлял аппарат Бронсона. Этот парень нравился всем — и она не стала исключением. Однажды, весенним вечером, после напряженного рабочего дня, он поцеловал ее, а потом они долго гуляли по Национальной аллее и никак не могли наговориться. Как давно уже она не вспоминала о той прогулке!

— Конечно, Бёрди, дуайен Джорджтауна. Которая всегда использует любые выборы как пропуск на целый год в высшие сферы.

Чтобы поставить его на место, она хотела сказать: «Значит, ты заметил?» Но сдержалась. Она подумала, не попытаться ли убедить мужа, что с Коулом у нее ничего не было. (Это не соответствовало действительности.) Но, помолчав, заговорила о другом:

— А в чем, собственно, дело? В том, что у меня занята каждая минута и я не верчусь рядом, как обычно? Это мое время, дорогой. Началась предвыборная гонка, — она с трудом удерживала улыбку на губах. — И все сосредоточено вокруг кампании.

— Послушай, дорогая, мне тоже доводилось участвовать в гонке, и я не нуждаюсь в лекции о профессиональных обязанностях.

— Послушай, дорогой, я вовсе не намерена это делать, — парировала она. — Я никому не читаю лекций меньше чем за двадцать пять тысяч долларов. Моя цель…

— А моя цель — наконец перевести разговор на личную тему! Меня не интересуют подробности, но я хочу, чтобы ты знала, что в дураках я быть не собираюсь.

— И я тоже, — жестко отрезала она. — И мне вряд ли удастся одурачить тебя так же, как ты меня.

Старая обида давно превратилась в затверженные формулировки, моментально срывавшиеся с губ. Бак замер, будто его неожиданно ударили в солнечное сплетение. Она была уверена, что муж клянет себя за прошлое. Через некоторое время он собрался с мыслями:

— Я совершил ошибку. Много лет назад. И расплачиваться за нее, видимо, буду вечно.

— О, да, я забыла, что это моя проблема. И она состоит в том, что я недостаточно резво откликаюсь на твои проблемы. Мои сожаления, самые искренние, — произнесла она со спокойной насмешкой.

Эту манеру — как бы похлопать собеседника по плечу — она переняла у Бака. Этому он обучал тех, кого консультировал.

— Надоело обмениваться колкостями. Будешь действительно настроена на искреннюю беседу — дай знать. А сейчас передо мной не Бёрди, а лишь карикатура на нее, с которой вообще не о чем говорить.

Вот какой поворот. Она промолчала. Стоит ли сотрясать воздух?

Бак продолжил в том же духе:

— Я думал, это все для газет, для сплетен… — Выражение «для газет» прозвучало как-то очень старомодно. — Но если и для меня тоже, если это то, ради чего я спешил домой…

Ей хотелось сказать, что все «это» — не тщеславные кривляния, а ее броня, ее защитный панцирь. А на самом деле она осталась все той же робкой, наблюдательной и прилежной девочкой, как и в те далекие времена, когда впервые в жизни села в самолет, прилетела в Вашингтон и стала помощницей конгрессмена. Бёрди сказал это весьма дорогостоящий психотерапевт — впрочем, она и сама знала, как бы ни старалась себя обмануть.

Бак накрыл салфеткой недоеденный бургер и взял пустой бокал.

— Роберта тебе нравится больше, чем Бёрди? Что ж, Роберта — живой человек, и она может обидеться, выйти из себя, — она говорила очень ровно, даже легко.

— Если ты ее встретишь, скажи ей, что все это относится и ко мне. — Он сунул тарелку ей под нос. — И ей следует решить, хочет ли она и дальше находиться со мной вот здесь.

Он должен был заметить оцепенение и… испуг на ее лице. Но она быстро оправилась и почти равнодушно спросила:

— Ты собираешься сбежать прямо сейчас? Или мне сделать это?

— Я серьезно, Бёрди. Я буду рядом. До девятого ноября. Дай мне знать.

Девятое ноября. Следующий день после выборов. Гордость не позволяла ей допытываться, что именно он намерен делать, или дать волю чувствам — разбить тарелку, например, или стакан, закричать. Или даже начать защищаться, утверждая, что ничего особенного у нее с Коулом не было, да и вообще ни с кем. Она словно застыла. Так же, как в тот день, когда Бак признался ей в интрижке с Грейси. В сердце воцарилась пустота, которая расползалась по всему телу. И она не знала, кто или что может заполнить эту разверзшуюся бездну.