Мой генерал Торрихос - [7]

Вернулся снова в Университет и преподавал уже как профессор математики, а не философии, и ещё нашёл пристанище в кружке экспериментального университетского кино. Однажды с этой группой киношников я попал на военную базу Рио Ато для съёмок сельскохозяйственных работ студентов-волонтёров. Поскольку студенты приезжали на эту работу рано утром, мы приехали загодя, вечером предыдущего дня.

Нас разместили в одном из бараков на берегу моря, довольно комфортных, но мне не спалось, и где-то около 4-х утра я вышел покурить. Была дивная звёздная и приятно прохладная ночь, свежий и слегка переменчивый ветерок то и дело менял свою силу и направление.

Издалека, но не с моря, которое плескалось от меня в нескольких шагах, а со стороны, с порывами ветра и всплесками волн до меня докатился какой-то шум, который понемногу приближался всё ближе и ближе.

Когда наконец я начал слышать его лучше, этот шум оказался пением тысяч голосов новобранцев, недавно прибывших на базу. Они, ритмично попадая в свой солдатский бег трусцой, пели:

«Я помню 9 января, день расправы с моим народом в зоне канала, янки мне не нравятся, в Пуэрто-Рико их тоже не любят, во Вьетнаме их убивают. Янки, прочь. Go home. Ай мамита, мой флаг – в зоне канала, генерал, дай команду, мы войдём туда. Мы войдём туда и посеем там нашу независимость. Войдём и добром и силой, стенка на стенку: прогоним вражью силу! Независимость или смерть! Революция или смерть!..»

И вдруг я понял: именно сейчас, здесь, в эту звёздную ночь на меня обрушился тот великий судьбоносный поток того, который я хотел найти и не нашёл в Париже: поток, состоящий из смысла жизни, её ценностей, её интеллектуальных идей и энтузиазма…

Когда рассвело, я сказал моим друзьям по киногруппе Педро, Эноху, и Рафаэлю, что решил записаться в батальон новобранцем. Поделился с ними и своим сомнениями, смогу ли в свои 45 лет выдержать жёсткий воинский режим и суровые тренировки. В ответ они предпочли промолчать. Мимо нас в этот момент проходил майор Роберто Диас. И я подошёл и заявил ему, что хотел бы записаться рекрутом в батальон. Майор долгим изучающим взглядом посмотрел на меня и ответил, что проконсультируется на эту тему. И ушёл. Я решил, что на этом всё пока и окончилось.

Я привык и уже смирился с такими провалами, и порой хотел этого.

Однако на этот раз так не сложилось. Через полчаса майор Диас вернулся и сказал мне, что он посоветовался относительно моей просьбы с генералом и что тот «дал добро». Но с условием, что я сбрею свою длинную бороду парижского «клошара». Бороду, которая, как я считал, делала меня тем, кто я есть.

Уже потом я узнал, что генерал, когда ему доложили о моей просьбе, сказал, что, видимо, я ищу тему для нового романа. Действительно, в следующие месяцы военных тренировок ценного опыта и тем, которых обычно ищут авторы романов, я набрал немало. Однако, плохо это или хорошо, но я из-за уважения и к литературе, и к жизни стараюсь держать их подальше друг от друга.

Как часто бывало, моя несдерживаемая удаль и словесный понос приводили в итоге к нестыковке моих проектов с реальностями и их провалу. Я привык и уже смирился с такими провалами, и порой хотел этого.

Я записал на плёнку ту частушечную песню – импровизацию солдатской утренней пробежки. Потом, когда я поближе познакомился с этими пробежками по утрам, я увидел, что при этом офицеров и рядом не было. Так рано обычно вставали максимум сержанты и солдаты ниже рангом. Узнал, и что слова частушек не всегда бывают патриотическими гимнами. Бывают, особенно в начале забега, и шуточные тексты, и даже пошловатые, типа:

«В шесть утра с твоей сестрёнкой… Были с ней забавы, было это, было это в доме у Хуаны…»

Но потом, по мере того как тело и душа солдат разогревались, с их потом и жаром души вызревали другие слова, агрессивные и натурально политизированные в чисто народном стиле: «Без производства нет суверенитета! Без производства нет свободы. Да здравствует работа, свобода, революция!»

Однажды, когда я узнал генерала поближе, я поставил ему запись того песенного марша-речёвки. Он слушал, и в его глазах появились слёзы. «Это чьи же слова, кто их пел?» – спросил он. «Сержанта Санчеса из 6-го батальона», – ответил я. Он ничего не сказал, но на следующий день по дороге в аэропорт остановил машину у входа в казармы шестого батальона, вошёл в барак и спросил: «Кто здесь сержант Санчес?» После некоторой суеты сержанта нашли, и когда он предстал перед ним, генерал сказал: «Поздравляю Вас, сержант, у Вас очень хороший голос». И мы поехали дальше.

Такой была форма утверждения его мыслей и чувств среди солдат, которые поддерживали его и вдохновляли одновременно. С того дня генерал стал чаще говорить, например, о производстве. А ещё после этого случая всегда, когда я проходил мимо барака шестого батальона, солдаты предлагали мне пробежаться с ними, чтобы я записал их песни-речёвки для генерала. «Идите к нам, сержант, пробежимся вместе, сегодня мы придумали забавные словечки, пальчики оближешь», – говорили они.

Через несколько лет, не так давно, но когда генерала уже не было с нами, я участвовал в марше-пробежке с 5-м батальоном. И в речёвках мы называли его уже «мой генерал Омар». Тут есть некое лёгкое, но знаковое противоречие между официальным «мой генерал», принятым здесь, в военных кругах, и очень доверительным «Омар», что говорит об особом к нему отношении со стороны солдат.