Мой фиолетовый надушенный роман - [3]

Когда она закончила, я бодро сказал:

— Уверен, он спасет книгу, если ненадолго оторвется.

На другое утро они уехали. Я накормил кошку, заварил себе второй кофе, потом разложил на столе в гостевой комнате свои листки. В громадном вылизанном доме стояла тишина. Но в мыслях я все время возвращался к Джослину. Странно было, что мой преуспевающий друг потерял веру в себя. Эго меня занимало и даже немножко радовало. Через час, без всякой цели, я побрел к кабинету Джослина. Заперт. Так же, не имея ничего в виду, я пошел в хозяйскую спальню. Я помнил, где он в брик-стонские времена прятал свою марихуану. Ключ нашелся быстро — в глубине ящика с носками.

Вы не поверите — но никакого плана у меня не было. Просто хотелось посмотреть. На его столе тихо гудела громоздкая электрическая пишущая машинка — Джослин забыл ее выключить. Как и многие писатели, он был консерватором в отношении печатной техники. Рукопись лежала тут же — аккуратная стопа, шестьсот листов — большая, но не огромная. Заглавие было «Смятение чувств», и под ним я увидел карандашное «пятый вариант» и дату прошлой недели.

Я сел в кресло моего старого друга и начал читать. Через два часа, в каком-то полусне, я сделал перерыв, вышел на десять минут в сад, потом решил вернуться к своему злосчастному творению. Но почему-то ноги понесли меня к столу Джослина. Поколебавшись, я сел. Я читал весь день с перерывом на ужин, читал допоздна, проснулся рано и к обеду закончил.

Роман был великолепен. Безусловно, лучший у него. Ничего лучше из современных романов я не читал. Толстовский по замаху, прустовский, джойсовский по методу. Там были радостные моменты и мгновения ужасного горя. И и когда еще проза его не текла так чудесно. Знание жизни, живописание Лондона, сам дух двадцатого века. Характеры главных персонажей поразили меня своей правдивостью, своей яркостью. Такое было чувство, что я сам знаю этих людей. Иногда они казались совсем близкими, слишком реальными. Завершение, страниц пятьдесят последних, было симфоническим в своем величественном неспешном развертывании, сдержанное, печальное, честное — я прослезился. Не только из-за горькой участи героев, но из-за великолепия замысла, понимания судьбы, любви, сожалений, сердечного сострадания хрупкой человеческой природе.

Я встал из-за стола. Я рассеянно смотрел, как прыгает туда и сюда по лужайке растрепанный дрозд в поисках червяка. Говорю это не в свое оправдание, но никаких планов не было у меня в голове. Я испытывал только опьянение от пережитого с книгой, глубокую благодарность, знакомую всем, кто любит литературу.

Говорю, у меня не было никакого плана, но я знал, что сделаю дальше. Я всего лишь осуществил то, о чем другие только подумали бы. Я двигался, как зомби, отстранившись от собственных действий. И еще сказал себе, что просто принимаю меры предосторожности, что, скорее всего, из моего предприятия ничего не выйдет. Эта формулировка была защитой, спасительной подушкой безопасности. Оглядываясь назад, спрашиваю себя, не послужила ли мне толчком история с подделками Ли Израэл[2], или «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино, или «Пьер Менар» Борхеса. Или эпизод из прочитанной сколько-то лет назад «Информации» Мартина Эмиса. Из надежного источника знаю, что у самого Эмиса этот эпизод родился за выпивкой в компании другого романиста (дай бог памяти), английского, но с шотландской фамилией.

Я слышал, друзья развлекались тем, что придумывали разные способы, при помощи которых один писатель может погубить жизнь другому. Но тут было другое. Это покажется неправдоподобным в свете дальнейшего, но в то утро у меня и в мыслях не было причинить Джослину вред. Думал я только о себе. Мне нужен был успех.

Я перенес всю пачку на кухню и засунул в пластиковый мешок. Взял такси и поехал на другой край Лондона — там, я знал, на глухой улочке есть копировальная мастерская. Вернувшись, положил оригинал на стол Джослина, запер кабинет, стер отпечатки моих пальцев с ключа и снова спрятал его в ящик с носками.

У себя в гостевой комнате я вынул из портфеля чистый блокнот — мне всегда дарят их на Рождество — и принялся за работу, серьезную работу. Я стал писать попутные заметки к только что прочитанному роману. Под первой поставил дату двухлетней давности. Несколько раз я нарочно отклонялся от темы, развивал идеи, не относившиеся к делу, но все время возвращался к центральному сюжету. Я быстро писал три дня набрасывал сцены и заполнил два блокнота. Я придумал имена действующих лиц, поменял детали их прошлого, их окружение, черты их внешности. Даже ввел кое-какие побочные гемы из моих прежних романов. Даже процитировал себя. Я подумал, не заменить ли Лондон Нью-Йорком. Но потом понял, что не смогу оживить ни один город так, как удалось Джослину. Я трудился усердно и почувствовал, что работа становится подлинно творческой. Ведь это, в конце концов, будет настолько же мой роман, насколько и его.

В оставшиеся дни я напечатал первые три главы. За несколько часов до приезда хозяев я оставил им записку, что вынужден срочно вернуться к себе на совещание экзаменаторов. Вы можете подумать, что я струсил, что побоялся посмотреть в лицо человеку, которого обокрал. Но дело не в этом. Я хотел уехать и продолжать работу. Уже было написано двадцать тысяч слов, и не терпелось гнать дальше.