Мой друг Пеликан - [8]

Надарий верил в свою звезду. Он считал неотразимыми два-три приема, которыми владел. Петрова он хотел втоптать в грязь, уничтожить. Во-первых, он мечтал о ком угодно на месте председателя студсовета, взамен Петрова. Мнилось, что это мог бы быть он, Надарий. А почему нет? Но пусть будет кто угодно, лишь бы не этот казак с пшеничным чубом! С дурацкой походкой враскачку, тяжело опирающийся на ногу при каждом шаге, широко махая рукой, с наклоненной головой и внезапным как молния взглядом, резким, пронзительным, будто снизу-вверх, который пробуравливает насквозь. И заставляет опускаться глаза других.

Во-вторых, он мечтал о Фаине. Крупная, пышнотелая Фаина, исчезающая в чужих объятиях, манящая, ускользающая, — стоило ему вечером перед сном представить ее, или утром сразу после пробуждения, и острая, сладкая судорога пронизывала от шейных позвонков до копчика. Острая, дикая ненависть туманила голову. Утешение с доступными девками, а таких было полным-полно, не утешало. Хотелось большего — уничтожить ненавистного Петрова! Сдавить в объятиях Фаину. Лечь с нею рядом, на нее. О, какая горячая кровь струилась по жилам, ударяла в сердце. Он вскакивал и бегом бежал на станцию.

Уезжал в Москву — к девкам.

В общежитии их хватало, но здешние, знакомые-перезнакомые — слишком было пресно. Он сидел в «Арагви», брел по ночной московской улице. Искал новых. Большая записная книжка была исписана женскими именами и номерами телефонов. Он редко возвращался по второму разу, еще реже по третьему, и никогда — в четвертый раз.

В предыдущем году они частенько объединялись для таких мероприятий с Джоном. Затем Джон в очередной раз задержался на первом курсе, отстал. Заделался домоседом, сидел в своей комнате, крутил музыку. Его пластинки и магнитофон были большой роскошью для 1955 года; к нему набивалась вечерами избранная публика, весело трепались, слушали до одиннадцати часов, когда по всему общежитию отключали электричество. Днем он усаживался в институтской столовой, в подвале под церковью, или у себя в общежитии и пил вино. Иногда он зажигал свечу в память о каком-нибудь умершем родственнике, сидел один молча, на столе перед ним стояла бутылка вина или коньяка. Для остальных это было в диковинку; на него смотрели издали, не беспокоили его. Уважали. Побаивались.

В последнее время он полностью осел в общежитии: прилепился к Ленке, худющей как доска, высокой, стройной девице с его же потока — из какой-то там Рязани. Или Воронеж? хрен догонишь. Никакой разницы. Она смотрит в лицо ему с покорностью собаки, и ловит малейшее шевеление его брови. Ну, и он тает от счастья — этот бывший спортсмен, свободолюбивый и бесстрашный.

Он прилип, попался.

И эту девку, обычную, здешнюю, повезет в Тбилиси? Введет в дом? Не постыдится покажет родным, друзьям?

Позор, позор!..

После того как Надарий крикнул Петрову свои оскорбительные слова, тот сделал рывок навстречу.

Но забежал и преградил дорогу маленький, низенький Ромка Циркович из Минска, мастер спорта, штангист.

Шпиндель, с презрением подумал Надарий, не умея различить налитости, крепости мышц под одеждой, свинцовой тяжести приземистого и широкоплечего тела.

— Иди на место!.. — Циркович обеими руками толкнул Петрова в грудь, отбрасывая назад. — Без тебя разберемся…

Подвижный, стремительный, он подлетел молниеносно к Надарию, не успевшему вспомнить о своих приемах, схватил его поперек туловища, без труда крутанул на сто восемьдесят градусов и швырнул об землю головою вниз. Так цирковой атлет крутит и подбрасывает тяжелую палицу, ловит, перекидывает из руки в руку, с кажущейся легкостью и изяществом.

Надарий встал на четвереньки, покрутил осторожно головою, проверяя ее сохранность.

Обе компании разошлись по-хорошему.

7

«Дымом тянет…»

«Горит наше общежитие?» — в шутку подумал Володя Литов, и тотчас забыл, потому что они взошли на третий этаж.

В коридоре горели редкие сумрачные лампочки. Двери комнат были закрыты, там было темно.

Малинин решительно постучал. Еще и еще раз, оттого что никто не откликался.

— Ну, чего надо? — минуты через три из темноты дверного проема спросила мрачная фигура с заспанным лицом.

— Надария, пожалуйста, позови, — сказал Малинин.

Фигура исчезла, и после негромких переговоров в дверях показался полуодетый взъерошенный кацо.

Тот самый.

— Чего вам?

— Выйди — поговорить надо, — попросил Малинин. Надарий поколебался, присматриваясь к посетителям; но потом решился и ступил в коридор, оставив дверь открытой. — Отойдем сюда. Не надо людям мешать, пусть спят. — Малинин, пропустив вперед Надария, сам прикрыл дверь, и они встали лицом к лицу, боком к коридорной стене. Причем, Малинин оказался между Надарием и его комнатой, поэтому спиной к комнате.

Володя остановился по средней линии между ними, обозначая треугольник.

— Я жалею, что вы ночью пришли, — вяло и нехотя сказал Надарий, будто с усилием, — я это очень-очень не уважаю.

— Ты вот что, парень, — сказал Малинин. — Я с тобой хочу вежливо говорить. Но я шутить не умею.

— Я тоже, — вяло произнес, словно удивился, кацо. Казалось, он смущен, да как бы не напуган.

Малинин близоруко прищурился, внимательно его рассматривая. Он был высокий, худощавый, приблизительно одного роста с Надарием, и Володе по опыту хорошо знакома была эта ленивая расслабленность, взрывающаяся внезапной энергией.