Мой друг Пеликан - [34]

Теперь вяземовские сбились в кучу, окруженные превосходящим количеством институтских.

— Он убежал, — сказал хрипатый.

— Куда?

— Туда. — Хрипатый махнул рукой неопределенно, в сторону шоссе.

— Врешь, собака.

— Гадом быть! Он побежал, и хрен с ним… Мы тебя ждали.

— Мы будем биться. Вдвоем с тобой, — сказал Пеликан. — Ты зверовал над моим другом. Никто не лезьте.

— Пелик… Пелик… — Модест и Циркович пробовали вмешаться. Далматов выскочил, требуя хрипатого себе.

— Нет! Не лезьте никто… — Пеликан вдруг обратился к Володе: — Цес, я его не тронул! Я не тронул его, слышишь? Цес!..

— Да. — Володя едва не расплакался от счастья.

На берегу пруда развели огромный костер, уселись, не смешиваясь между собой, обе группы, одинаково умиротворенные, оттого что большая война закончилась. И те и те чувствовали облегчение. Пеликан и хрипатый сняли верхнюю одежду, остались в рубашках. Всполохи пламени высоко улетали в небо, ярко освещенная поляна и могучие, как гладиаторы, бойцы на ней приводили на память картины древнего мира, что-то варварское, доисторическое и непонятно почему завораживающе прекрасное. Пламя металось ярко, еще ярче. Удары обнаженных кулаков. Кровь полилась. Крики поддержки. Разочарования. Пеликан побеждает. Но бой — непредсказуемый. Случай, удача, малейшая оплошность.

Но вот хрипатый откачнулся назад и упал. Встал, опять упал.

Всё.

Пеликан — победитель. «Ура-а!» — кричат институтские. Обида, унижение вяземовских могут бросить их в рискованную схватку.

— Ты правду сказал, что наш человек живой и целый? — спрашивает Пеликан.

— Я сказал… сказал, что он не нужен нам. — Хрипатый сидит на земле, утирая кровь и зачем-то крутя одно, а потом другое ухо. — Тебя ждали, понял? А теперь, раз поскольку такое дело, — честь честью — деньги должны твои быть. Может, половина? — унылым тоном спрашивает он. — Половина вам, и половина нам? Деньги…

— Да катись ты с твоими деньгами! — Пеликан добавил камчатско-охотничье выражение — под веселый хохот недавних врагов, покоренных замысловатым лексиконом, или неразумной щедростью, — оделся, и вся компания двинула к институту, оставив вяземовских у догорающего костра. — Ну, на этом конец. Больше драк не будет — никаких больше механиков, технологов, никаких идиотов Гордуладзе… Хотя предупреждаю, братцы. Вяземовские не полезут, но по одному попадаться не советую — учинят озорство. Натуре не прикажешь…

26

Через несколько дней поздним вечером в комнате двадцать два горела настольная лампа под зеленым абажуром.

Из приемника лилась негромкая джазовая мелодия — фортепьяно, контрабас и ударник: приветливые, благодушные ритмы, бодрящие, но не ранящие слух, для человека, занятого своими мыслями, совсем его не тревожащие.

Иногда звучало короткое сообщение на английском, и опять продолжалась музыка. Передавала радиостанция из Танжера на средних волнах.

— Почему наше радио круглые сутки долбит идейные, воспитательные тексты, а музыки совсем чуть-чуть? А у них — наоборот? круглосуточно музыка?

— Позвони спроси у Хрущева, — усмехнулся Пеликан. — А что, Пика (сокращенно от Пикапаре), идею подал. Давай письмо Хрущеву напишем.

— С Цесаркой пиши. Вы — писатели, — не без ехидства произнес Сорокин Славка.

— Тс-с… — Пеликан показал на Володю, который сидел тут же, за обеденным столом, и водил пером по бумаге, перекладывая листки, заглядывая в предыдущие и снова торопливо устремляя руку с пером вперед, строчка за строчкой. Он не обращал на них внимания, не замечал их. Пеликан и Сорокин пили пустой чай и курили. Модест спал на своей кровати, накрывшись с головой: завтра он должен был рано вставать и ехать на работу. Пеликан поднял торжественно палец кверху. — Он — творит; имен не называем, чтобы не прервать вдохновение. Тебе, Пика, не дано понять.

— Где нам, серым? То-то вы сегодня из Москвы привезли по пачке вашей пачкотни. Опять не взяли?

— Ну, что тебе сказать? — нахмурился Пеликан. — Откуда знаешь ты?

— Все видим, все знаем. Зря время тратите: жалко глядеть на вас.

— Болван!

— Зато сессию сдам железно и на третий курс перейду… Третий курс — считай, дело в шляпе. Поглядим через пару лет, кто из нас болван. Как бы тебе пожалеть не пришлось.

— Я что? Я и на рыбный промысел наймусь. А Цесарка — он настоящий писатель.

Сорокин хмыкнул презрительно.

— Лягу я лучше спать, — сказал он. — А помнишь, как вломились в умывальник, а Голиков влез в угол, присел, как будто в штаны наложил, руками обхватил голову… Я думал, ты его укокошишь… Ну, если хотел перед Вовкой порисоваться, уйдешь, но хотя бы Цирковичу свободу дашь…

— Да перестань!.. Тошно глядеть было.

— А когда дверь открывал — чего кричал?

— Так то до того было.

— Не понимаю я тебя.

— Не дано тебе, Пика. Нет.

— Славка — он четко знает, — произнес вдруг Володя, — что хорошо, а что плохо. Для него лично. Леондревы, они все четко знают…

— Ну, Леондрев — он твой друг.

— Отдаю его тебе полностью.

— Ходит сюда с Голиковым…

— Ходили — теперь уж Голиков не придет. Папочка у Леондрева то ли партийная, то ли профсоюзная шишка. Воспитание!.. он на сто лет вперед спланировал. И как с тоски не захиреть. Повторять чужой путь… миллион раз уже пройдено. Миллионы людей прошли — и ты вслед за ними. Смерть!.. Хуже смерти!.. Принципы вас не интересуют — один принцип у вас, только один. Выгода!.. Стало быть, это мы беспринципные, у нас много принципов. А вы принципиальные!..