Мой друг Пеликан - [16]

Болдырев увидел, рядом с Модестом становится Сорокин Слава, следом за ним ленивой походкой приближается Джон, заметивший стычку.

— Вы что, офонарели?! Я — ничего…

— Ничего, говоришь? — повторил Джон. — Смотри — за Пеликана со мной дело будешь иметь.

Сорокин негромко сказал Модесту, когда они остались одни:

— На Пеликана банду собирают.

— Кто?

— Надарий, кажется. Чужие в основном.

— Надо Ромку Цирковича позвать, — сказал Модест.

— И всех наших предупредить, чтобы не уходили.

— Где они? Там, за колоннами? — спросила Александра.

— Кто они? — спросил Модест. — Ты о ком? — Он и Сорокин уставились на нее с невинными лицами.

— Не темните, друзья. Банда, вы сказали. Вот те чужие, да?.. Как их много. Откуда они? Модест, это опасно?

— Не боись, подруга, прорвемся… Прорвемся.

— Не должны посторонних впускать в общежитие, — сказала Александра, и добавила про себя: — Надеюсь, сегодня прорываться не придется.

Они не услышали последние ее слова, а то бы подивились и не поняли, что она имеет в виду.

Пеликан подошел к Свете, когда вновь зазвучало танго, и позвал ее танцевать; она представлялась ему очаровательной, но притягивало еще и то, что он испытывал робость перед этой девушкой. Чувство непривычное, давно забытое. Наедине с нею он немел, не знал, что сказать, и поэтому, что бы он ни говорил, получалось глупо и неинтересно. Тем решительнее он старался напустить на себя вид суровый и независимый.

Александра сидела, порой поворачивая голову, чтобы лучше видеть. От приглашающих ее кавалеров она отмахивалась, как от слепней, мешающих смотреть.

Она неотступно провожала его глазами: черный пламень пронизывал пространство, он мог ослепить, испепелить. Многие, знающие об их дружбе, замечали эту молнию взгляда и отражающееся на ее лице страдание. Болдырев усмехался злорадно. Не подозревали двое — Пеликан, увлеченный общением со Светой, и сама Александра, которая не могла видеть себя со стороны.

— Танцевать пойдем? — ласково попросил Надарий Гордуладзе, возникший перед ней из грохота музыки, из досадного мельтешения танцующих пар, заслоняющих от нее предмет наблюдения.

— Я не танцую, — ответила она, не задумываясь.

— С ним танцевала, — сказал Надарий, зажмуриваясь от ненависти.

— Теперь не танцую…

— Пойдем, прошу тебя. Прошу, Александра… Я никого долго не уговариваю. Никого, слышишь ты!.. Ну, хорошо, последний раз прошу. — Он недобро заглянул ей в глаза. — Пойдешь?.. пойдешь?!..

Она ничего не ответила.

Он топнул ногой, резко повернулся и ушел за колонны, в коридор, и она увидела, как он там разговаривает с незнакомыми ей людьми, перебегая от одних к другим, неожиданно показался Ревенко в одной из групп.

— Ну и ну. Модест…

— Что, Александра?

— Впрочем, ладно. Я сделаю по-своему. Но почему так много чужих? Этого не должно быть. Ты так не думаешь?

— Почему? думаю. Соберем студсовет. Поставим вопрос.

— Соберетесь и поставите себе горчичники. Или что другое — пониже спины… Бюрократия — в действии!

— Тогда я сегодня придумаю что-нибудь! — с нарочитой жесткостью произнес Модест; глаза затуманились от смущения.

— Нет, нет. Бог с ними, сегодня ничего не надо, — поспешила сказать Александра, — Не надо, Модест, сегодня, Ну, правда. Извини меня…

Пеликан еще дважды танцевал с ней медленное танго. Он раз или два прервал молчание, возвращаясь к грустной теме бесцельности жизни, а потом с типично носорожьим бесчувствием заговорил о первокурснице Свете, о ее очаровании и недоступности, и своей непривычной тяге к ней и робости перед этой, так выходило по его словам, загадочной крошкой.

Александра теснее прижалась к нему, обнимая за шею и молча наслаждаясь близостью с ним.

С Фаиной он поздоровался издали — но не разговаривал и не пригласил на танец.

12

Пеликан, опершись на локоть, курил.

Одеяло сползло у него со спины, потому что Александра, лежа на спине, укрылась до подбородка.

Он был в майке. А ноги его, молодые, еще не заросшие волосами, касались под одеялом ног Александры; она не снимала ночной рубашки, а он, после нескольких минут перерыва, опять натянул на себя трусы, длинные, из синего грубого полотна.

Огонек папиросы светился в темноте. Во время затяжки освещалось лицо девушки, глубокие тени от носа, от складок губ резко обозначали и скрывали черты лица; на короткое мгновение отчетливо выделились черные, непроницаемые глаза Александры.

Он курил и мог бы чувствовать себя мужчиной, большим, властным, если бы неожиданная многоопытность и требовательность подруги не отбросили его в задумчивую неуверенность. Он и думать забыл о своем брезгливом неприятии ее очков, о пробивающихся на верхней губе темных усиках; последнее всегда представлялось ему самым смешным из всего, достойного осмеяния у слабого пола.

Но сейчас он молча курил и думал. И был несколько растерян.

Александра некоторое время тому назад, сжимая ноги, потребовала, чтобы он целовал ее, ласкал. Чтобы умерил свой разбег. Задержался, завис в невесомости.

И эта ее прихоть включила ему мозги, сбила настроение. Он не привык контролировать свой порыв: все должно было произойти автоматически.

Когда она принялась постанывать, рычать, впилась ногтями ему в спину, — к этому моменту его сила упала почти до точки замерзания. Он стал суетиться. Сделал не то и не так, как надо. Она неистовствовала. Он вдруг превратился в зверя, причинил боль и себе, и ей.