Мой дикий ухажер из ФСБ и другие истории - [19]

Тут уж и мне стало не до веселья.

– Анатолий, ну что вы такое говорите? Что же это за государство для человека, когда такое количество людей репрессировали?

– Это все очень преувеличено. Были какие-то… перегибы, но не в таких же количествах, как теперь говорят. Мы семьей хорошо очень жили. Достойно. И другие вокруг хорошо очень жили. Тогда ведь и отношения совсем другие были. Соседей всех по именам знали.

Я разозлилась.

– Ну, чтобы донос написать, конечно же, лучше бы имя знать! Миллионы доносов!

– Это все очень преувеличено.

– Ох, вы мне лучше скажите: как ваше творчество?

Разговоры о картинах нас примиряли.

Пару раз я пыталась из любопытства выяснить его отношение к президенту, прошедшим уличным протестам и политическим судам, которые стремительно последовали за этими выступлениями. Но Анатолий отмахивался от этих вопросов. Говорил, что президента он уважает, потому что люди его выбрали, а раз люди его выбрали, значит, достойный должен быть человек. Утверждал, что у каждого свое место. И раз президент на своем сидит третий срок – значит, место это точно его. Уличные протесты он почти не заметил. Один только раз аккуратно спросил, не закроют ли наш журнал. Беспокойства за свою судьбу я от него не ожидала. Однако Анатолий тут же добавил, что его волнует стабильность моей зарплаты.

Рисовал он тогда много. У него было что-то вроде золотого периода – в течение двух лет мне регулярно приходили письма с картинами. В то время он посвежел, подтянулся. Глаза его стали ярче и теплее. Моя жизнь, между тем, легче не становилась. Денег по-прежнему ни на что не хватало, а работа отнимала все силы. На Анатолия я смотрела с откровенной завистью. Москвич. Две квартиры. В одной живет. Другую сдает. Не работает. Пишет картины. Везет же некоторым!

Недовольство собственной жизнью крепло во мне. И в какой-то момент меня сорвало: наплевав на все страхи, я взяла в банке кредит на поездку в Италию, купила билеты и сообщила в Фейсбуке едва знакомому итальянцу, что планирую пожить в его доме пару недель. От усталости мне было уже все равно, что подумают обо мне люди и откуда я потом возьму деньги. Итальянец, с которым мы впоследствии стали большими друзьями, с радостью согласился меня приютить и даже помог организовать каникулы.

Был, кажется, конец июля. Явившийся за квартплатой Анатолий застал меня в состоянии эйфории – окрыленная своей смелостью, я собирала чемодан и разве что не пела от счастья. Я вышла к нему в коридор в просторном цветном сарафане до пят, подпоясанная желтым шарфом. Анатолий сказал мне:

– Здравствуйте, Оля.

И застыл, словно вместе со мною его достигла какая-то сила.

Казалось, сочетание цветов, меня окружавших, его совершенно околдовало. Он зачарованно смотрел на мой шарф, сарафан и заглядывал мне в глаза с такой сильной эмоцией на лице, что я даже смутилась.

Мы коротко переговорили, и я довольно бесцеремонно выпроводила его вон.

Тем же вечером Анатолий написал мне письмо, от которого мне вдруг стало не по себе.

В нем не было ничего неприличного или пошлого. Наоборот. Это было очень честное, открытое, смелое письмо – о сиюминутном чувстве, которое случилось и тут же исчезло. «Глядя на вас, – писал он, – я почувствовал, но не сразу себе объяснил, что вижу не просто красивую и счастливую молодую женщину, а как будто само ваше счастье, в свете которого я вдруг оказался». Он пожелал мне хорошего отпуска и приложил картину – такую же яркую и счастливую, как я. Как мое платье. Как встретившая меня Италия.

После этого письма между нами как будто возникла некоторая неловкость. По крайней мере, с моей стороны. Я стала сухо комментировать его картины, а иногда и вовсе не отвечала на письма.

Анатолий тем временем решил поделиться со мной всем своим творчеством и до того осмелел, что даже прислал мне стихотворную сказку собственного сочинения, которая называлась «Принцесса, гномы и гномушки».

Я мужественно прочла три страницы.

Наверное, можно сказать, что я была свидетелем его короткого творческого пути. Кульминация его наступила примерно на третий год моей жизни в квартире Анатолия. Какой-то знакомый художник предложил ему за небольшие деньги участвовать в выставках. Это полностью его захватило. Он перестал присылать мне картины, за деньгами забегал как мальчишка – только мы его и видели. Но на все выставки нам неизменно приходили приглашения. Я почти все пропустила и пришла только на одну – даже не вспомню теперь, где она проходила. Анатолий водил меня по павильонам и рассказывал о картинах других художников. Некоторые из них мне понравились, но меня поразило, что почти все работы были темными, мрачными и какими-то выморочными. Почему-то многие были на тему войны и смерти. Видно было, что они давят на Анатолия и заставляют его нервничать. Это были работы профессиональных художников, не самоучек. Монументальные, величественные, выделанные проволоками и железом. Маленький павильон Анатолия, казалось, спас в себе все краски мира. Но вместе с тем было в нем что-то трогательное и жалкое. И картины, которые раньше казались мне такими большими, вдруг стали маленькими и тонкими. Очень хотелось их все оттуда забрать и спасти.