Мой Демон - [70]

Она лишь засмеялась, когда он начал их целовать, делая это не слишком умело и оставляя всюду влажные следы.

– Никит!

– Ну что?

– Ты меня уже всю обслюнявил!

– Хватит издеваться! – И Никита, чтобы избежать дальнейших насмешек, снова приник к ее губам, жадно вбирая в рот ее горячий язык.

При этом, оставив в покое джемпер, он пытался расстегнуть ее брюки, но никак не мог найти «молнию».

– Дурачок, ты не там ищешь. Она вот здесь. – Задыхаясь от страсти, Евгения взяла его руку и положила себе на левое бедро.

Через минуту Никита уже стягивал с нее брюки вместе с трусиками, а Евгения ловко расстегивала «молнию» его джинсов. Когда она высвободила его возбужденный член и тонкими шаловливыми пальчиками принялась играть с ним, Никита зарычал.

– Тебе приятно?

– Еще бы! Где ты этому научилась?

– Места надо знать!

Теперь они целовались, полуприкрыв глаза и одновременно лаская друг друга, причем делали это со столь откровенно-развратной жадностью, что Никита всерьез начал опасаться собственной несдержанности.

– Евгения!

– Ну чего?

– Повернись, пожалуйста, спиной и садись на меня.

– Ты думаешь, так у нас получится?

– Почему бы и нет?

– Тогда дай я хоть брюки сниму!

Пока она это делала, Никита опустился перед ней на колени и принялся целовать ее упругие белые ягодицы, стараясь раздвинуть их как можно шире и проникнуть языком как можно глубже.

Наконец она выпрямилась, повесила брюки на крючок рядом с полотенцем и с молчаливой усмешкой оглянулась на Никиту. Он тут же вскочил, сдернул до колен джинсы и, присев на холодный край ванной, привлек ее к себе. Она слегка приподняла правую ногу, благодаря чему он вошел в нее почти сразу же – вошел и даже вскрикнул от совершенно невыносимого удовольствия.

– Тише ты. – Она шлепнула его по обнаженному бедру. – Чего ты так орешь?

– Ой, детка, ты такое блаженство… – едва выговорил он заплетающимся языком.

– Знаю, что блаженство. Но ты все равно не вздумай в меня кончать! – И она умело заелозила бедрами.

Совершенно обессиленный и умирающий от счастья, Никита не продержался и пяти минут, после чего, не сдержавшись, кончил, не успев ничего понять. Евгения не обиделась, более того, когда он принялся нежно и благодарно ласкать ее, томно промурлыкала совершенно риторический вопрос:

– Нет, ну тебе правда очень понравилось?

И вот спустя семь лет он встретил свое юношеское блаженство в образе коллеги-актрисы, с которой им предстояло сыграть в одном спектакле. Более того, судя по многозначительному взгляду Евгении, этот Жорик был его сыном!

Что за черт! Не спектакль, а какой-то цирк! Кругом одни сюрпризы.

Как оказалось, представление должно было состояться для одного-единственного зрителя! Это был весьма странный господин, одетый во все серое. Мало того, несмотря на царивший в зале полумрак, на нем были темное пенсне и широкополая шляпа, скрывавшая лицо до гладковыбритого подбородка. Правая рука покоилась на рукоятке длинной испанской шпаги средневекового образца, которую спонсор снял с пояса и аккуратно разместил поперек колен. Лишь при ближайшем рассмотрении можно было заметить, как подергивается мизинец, беззвучно касаясь длинным ногтем набалдашника рукоятки, во всем остальном единственный зритель был очень спокоен.

Спектакль начался с появления на сцене Воронцова, причем под весьма игривую мелодию из знаменитой оперетты Оффенбаха «Орфей спускается в ад». Когда музыка стихла, режиссер замер посреди сцены и задумчиво изрек:

– Итак, Александр Сергеевич Пушкин… Человек, который, живя во мраке, умел писать о свете. Поэт, который всеми своими произведениями утверждал непреложную истину – никакое злодеяние не может быть оправдано высокими целями. И никакой смертный не может карать и миловать по своему усмотрению даже во имя искусства. Наш мир изначально устроен разумно и гармонично, поэтому один из самых страшных грехов – пытаться переделать создание Всевышнего. Чтобы доказать все это, мы покажем поэта в последние сорок шесть часов его жизни, причем жизни до дуэли, поскольку в нашем варианте Пушкин умрет сразу после выстрела. Представление начинается.

Воронцов зажег свечу, после чего и без того скудное освещение сцены окончательно погасло, и прислонил к лицу маску мраморно-белого цвета. Маска имела прорези для глаз и изображала в точности лицо Александра Сергеевича Пушкина. Какое-то время режиссер ходил по сцене, словно бы кого-то разыскивая, а потом вдруг наткнулся на диван и склонился над лежащим на нем человеком. Разумеется, это был Сергей, загримированный под Пушкина. Он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, словно бы уже умер. Воронцов присел рядом с ним, провел рукой по его волосам и вкрадчиво спросил:

– Готов ли ты идти со мной?

И тут погасла даже свеча, после чего наступила кромешная темнота. Когда зажегся прожектор, то Сергей по-прежнему лежал на диване, однако вместо Воронцова рядом с ним сидел Андрей, загримированный под Данзаса. Сергей вздрогнул и открыл глаза со словами:

– Только что за мной приходил слуга Сатаны!

– Да Бог с тобой! – не поверил «Данзас». – Тебе это пригрезилось.

– Нет-нет, все было настолько явственно, что мне до сих пор страшно. Причем он предстал предо мной в виде моего же двойника. Неужто Демон каждого смертного является пред ним как зеркало? Или, что еще хуже, тем, кого сам смертный увидеть в Демоне своем и возжелал? О боже, как мне тяжко…