Мой человек - [54]

Всю свою жизнь, сколько я себя помню, я любила только придурков и тех, кого любить так сильно совсем не надо было. Возможно, виновата в том не я, не природа и даже не моя мама, воспитывавшая меня почти в пуританской строгости духа, а цыганка, которая прокляла меня, когда я была еще у мамы в животе.

Мама ходила беременная мной на восьмом месяце и однажды почему-то оказалась далеко от дома, на Кузнецком Мосту. Она зашла в туалет, который, как ни странно, сохранился там до сих пор. Меняется облик Москвы, переименовываются улицы по-революционному и обратно, на месте булочных открываются банки, старые заводы переоборудуются в выставочные центры и рестораны, а туалеты остаются на своих местах. Как некий оплот стабильности в нашей безалаберной стране.

В туалете том к моей маме привязалась молодая цыганка. Мама всегда производит на людей впечатление беспомощной и наивной. Она говорит, что ничего плохого цыганке не сказала, и я ей верю. Маме очень трудно обозвать кого-то и вообще произнести грубое слово. Зато она может так посмотреть на человека, что он с ходу лезет драться.

Цыганка драться не полезла, но сказала:

– Мертвый мальчик у тебя родится!..

Она как в воду смотрела, в том смысле, что мама и все родственники ждали мальчика. Но родилась я, и притом совершенно живая и абсолютно здоровая, хотя мама рожала меня трое суток. Так что, когда я все-таки родилась, все были счастливы, что и я, и мама остались в живых после трех дней отчаянных мук. И думать забыв о долгожданном сыне, стали любить меня.

Я росла, искренне любимая полным комплектом бабушек и дедушек и, разумеется, мамой с папой.

Я росла в достатке. Была крупная, умная, здоровая и красивая. Занималась музыкой и фигурным катанием. Мне все легко давалось – и учеба, и музыка, и спорт. Меня любили хорошие умные мальчики из интеллигентных семей. А я любила придурков. С восьми лет и по сей день.

Первого звали Павлик. Мама говорила, что хорошего в нем только – звучные имя с фамилией – Павел Веретенников. Так и кажется, что за ними встают тени благородных, аристократичных предков, которые очень наивно ценились в нашей семье, как залог порядочности и вменяемости. А на самом-то деле он просто – смазливая безродная дворняжка. Мама точно видела, что у него бегают глаза, не останавливаясь ни на чем определенном, в том числе и на мне, умнице-красавице, и ей не нравилось, что Павлик учится совсем плохо, почти на двойки. А мне казалось, что он похож на юного греческого бога. Белокурого сероглазого двоечника я любила со второго по одиннадцатый класс, верно и безответно.

После уроков Павлик никогда не оставался ни на какие школьные мероприятия, он убегал на тренировки. Павлик занимался баскетболом. И мне эта игра все мое школьное детство казалась наполненной какого-то прекрасного тайного смысла. Я никогда не видела, как Павлик играет, но могла себе представить, как он ловко, лучше всех, ведет большой оранжевый мяч и легко бросает его, высоко и пружинисто подпрыгивая… Павлик учился в параллельном классе, и нравились ему девочки на три года старше, учившиеся вместе с его братом. И он очень нравился им. На переменах он всегда стоял и ходил со старшеклассниками, взрослые девочки то обнимали Павлика, то щекотали или шутливо били его, а я вздыхала издалека.

Иногда я звонила Павлику домой и слушала, как он говорит: «Алло». И этого было достаточно, чтобы пережить длинные выходные или каникулы. Иногда, гуляя с собакой по вечерам, видела издалека, как он возвращается с тренировок – высокий, стройный, длинноногий, он шел легко, не оглядываясь, не вертя головой, закинув большую сумку на плечо.

За девять лет своей первой влюбленности я поняла, что на самом деле любовь – это вовсе не радость, не беготня по вечерам с накрашенными тайком ресницами и не поцелуи, к которым я относилась заочно иронически из-за своего комплекса длинноватого носа. Любовь – это муки, поняла я. И, устав безответно любить Павлика, мужественно приготовилась к большому чувству.

Большое чувство пришло не сразу. Перед этим я несколько раз влюблялась, каждый раз попадая в давным-давно расставленную мне мстительной цыганкой ловушку. Ведь она бы наверняка порадовалась, узнав, что вместо мертвого мальчика получилась страдающая от несчастной любви и очень одинокая девочка.

Второго моего избранника звали Сева Воробьев. С Севой я сидела в школе за одной партой, терпеть его не могла за вечные сопли и полуоткрытый рот и иногда, когда он пытался списать у меня что-то, молча била учебником по голове. А потом встретила его как-то, учась на третьем курсе института.

Я шла по центру Москвы пешком из Исторической библиотеки в Библиотеку иностранной литературы. В читальном зале я проводила шесть вечеров в неделю, учась старательно и поверхностно, много читая, конспектируя, но никак не связывая одно прочитанное с другим и плохо помня, что читала в прошлом семестре. Мне было скучно и непонятно, зачем я выбрала этот факультет, но даже мысли бросить учебу у меня не появлялось.

Я не сразу узнала Севу, когда он помахал мне рукой. Бывший одноклассник очень вырос, учился в университете на факультете стран Азии и Африки, изучая язык хинди, что совершенно не укладывалось у меня в голове. Безнадежный троечник Воробьев Сева и вдруг – хинди… Рот у него закрылся и оказался милой и правильной формы. А в глазах, серых и ясных, был обращенный ко мне ненастойчивый и простой вопрос. Которого я не поняла. И переспросила: