Мой ангел Крысолов - [19]

Думал, стало быть, Жмых, что Нета от переживаний сама не своя. А потом глядит — ээээ, девка, что-то, видать, с тобой еще стряслось. Петрушке-то со стороны видно, у кого какой загиб. Вон, у Подорожника загиб в сторону Рады. А Рада такая, что ей никто не нужен. А это для отродий, Петрушка уже понял, очень неправильно. Они ведь, отродья-то, только любовью живы. Если, значит, любовь, — тогда жизнь, значит. А нелюбовь — она у них все равно что смерть. Людям-то легче. Человеки, они не такие прямые, как отродья. У нас, у человеков-то, можно и так, и этак. Можно и без любви. Можно и как-нибудь так. Можно и серенькое, — серенькое тоже имеет право. Да и немарко. А отродья… они ведь как? Они ведь про любовь-то, вроде, и сами не очень понимают, все равно как люди. Но что-то у них там, внутри, есть, какой-то механизм, который их летать заставляет, с волками играть, с птицами, опять же, беседовать… Жмых, вон, видал, как Птичий Пастух-то, с птичками-то со своими… Коршун вот — он же злой, как собака. Он же клювом как долбанет, да когтями добавит. А Птичий Пастух его так нежно, нежно держит, и разговааааривает… прям сам как коршун, только красивый очень. И коршун-то, страшный этот, клювастый, гад такой, перед ним как цыпленок. Любовь потому что. Сильно, видать, Птичий Пастух этих своих птиц любит.

А Люцию взять? К ней же каждая пчелка льнет. Осы-убийцы, черные-то, — и те ее слушают. Злятся, гудят, а поделать ничего не могут. Любят ее, значит. А кошки бродячие? Это же страсть, а не зверь! Они, говорят, до Провала-то в домах жили, с людьми. Это кто же такую животину мог в доме держать? Набросится ведь ночью, кровь высосет, горло перегрызет!.. А Люция их не боится совсем. Целуууует!.. Тьфу, тьфу, ужас, тьфу!.. Дурачок аж передернулся от боязливого отвращения. Да, кошки. Да. Вот ведь чудеса какие любовь творит. И Алиса… Петрушка непроизвольно растянул рот до ушей. Алиса… Снегурочка нежная. Вон пошла, вон… Куда это она? В лазарет, что ли?.. Вот так поглядишь на нее — и можно подумать, будто она и любить-то не способна, заморозить разве что. А Петрушка чует, что корка это, навроде той, что в морозные ночи после оттепели поверх сугробов остается. Наст называется. А там, под коркой, может, тоже любовь. И так ее много, что Алиса не знает, как с ней и сладить, с этой любовью проклятой. Вот и швыряется молниями да снегом в кого попало. Один раз случайно угодила в дурачка, дак еле оклемался. Не знает, поди, сама, какая это сила, любовь-то…

Петрушка бочком подобрался поближе к двери в лазарет. Чего-то она там долго. К Умнику, что ли, пошла?.. А Лей-то, Лей в окошке мается, тоже на дверь лазарета глядит. Ревнует, значит. Жалко его. Тихий такой — кабы не смеялся иногда, Петрушка бы подумал, что совсем немтырь. И грустный очень. Ох, какой грустный. Как будто гложет его что-то, беднягу. Уй, дверь открывается! Петрушка прянул в сторонку, прижался в углу.

Выходят, выходят! Глянь!.. Корабельник — сам весь растерянный, как будто не понимает, что делается, Лекарь рядом с ним глазищами своими голубыми водит, волосья светлые аж дыбом стоят… а за ними Умник с Алисой. Снегурочка-то плачет, плачет, целует его, а он как будто немножко пьяный: улыбается и ничего, видать, не соображает. Но бездна из глаз ушла! Ушла, так меня и растак, бездна-то, Манга ее забери!.. Это как же это получилось, братцы? Неужто отпустил его Крысолов, не к ночи будь помянут?.. Вот она, любовь-то, вот она… а вы говорите!..

Петрушка Жмых, городской дурачок, сирота одинокая, стоял столбом, улыбался дурацкой своей улыбкой и грязным кулаком утирал слезы восторга с рябого некрасивого лица.

10

— Не трогай меня!.. — Нета отскочила в сторону, ее зеленые глаза сверкали, как у разъяренной кошки. — Я никуда без Тошки не пойду. Вы можете идти хоть в Райские Сады, хоть… Убери лапы, Подорожник!

Подорожник неуловимо сдвинулся в сторону, шагнул, повинуясь жесту Учителя, и схватил ее поперек туловища, прижав руки к бокам. Нета бесполезно и унизительно рванулась несколько раз и до крови прикусила губу от отчаяния и злости. Слезы градом текли по ее щекам, волосы растрепались. Отродья, собравшиеся во дворе, отводили глаза.

— Отпусти ее, Учитель, — вдруг через силу сказал Кудряш. — Зачем держать, раз она не хочет с нами?.. Да и Тритон… Она ведь права: вдруг он вернется?

— Разговорчики, — сквозь зубы процедил Корабельник. — Ты понимаешь, дрянь девчонка, что я о тебе забочусь? Тритона мы уже потеряли. Я не собираюсь разбрасываться вами, вы мне дороги, это ясно? Ты пропадешь тут одна. К тому же, ты не лишняя в стае. Что, если нам понадобится твоя помощь, а тебя не будет?

Его красивое лицо вдруг исказилось, как от боли, он приложил руку к животу, и Лекарь, стоявший рядом, сразу напрягся. И Нета помимо воли потянулась к Учителю — врожденный рефлекс, действующий на уровне подсознания, — снять огненную точку, остудить, отвести, убаюкать. Этот ее порыв незамеченным, разумеется, не остался: Корабельник торжествующе усмехнулся.

— Видишь? Вас таких трое: Лекарь, ты да Жюли. Понимаешь или нет?

— Правда, Нета, — сказал Птичий Пастух. — Он сидел по-турецки на теплых каменных плитах замкового двора, на плече повязка, лицо еще бледное, но губы уже не такие бескровные… а шоколадные, как драгоценный чинский бархат, глаза сияют почти по-прежнему. — Подумай. Ну, сколько ты можешь здесь прождать? Если Тритон вернется в ближайшие дни, он почует наш след и догонит. А если нет… ты же все равно ему не поможешь. Мы оставим письмо в спальне. Он нас найдет. Он же не маленький, Нета.