Мотылек - [15]

Михал пробовал скрыть зевоту, подперев лицо рукой, но у него трясся подбородок и вздулись вены на шее.

— Нет, я не хочу спать, просто здесь очень душно.

— Может быть, я не могу достаточно ясно выразить, — тянул дальше Томаш. — Например, идешь ты по улице и она кажется тебе серой, а когда внимательнее присмотришься — обнаружишь много цветов. Красные трамваи, афиши на киосках, рекламы, одежда людей. Только надо заставить себя быть внимательным. Вот однажды я шел по лестнице. Кажется так просто: идешь по лестнице. И что-то мне ударило в голову, дай, думаю, проверю, как это происходит. Сгибаю ногу в колене, поднимаю, выдвигаю немного вперед, ставлю ступню на ступеньку… Ну, хорошо, а откуда это берется? Что я, отдаю своей ноге какой-нибудь приказ? Я пробовал схватить этот момент, это нечто, что является причиной моего «восхождения» по лестнице. И вместо того чтобы идти, я остановился, и мне казалось, что я не смогу идти дальше, пока наконец меня не увидела Марыська и не закричала: «Чего ты здесь торчишь? Тебе надо уроки делать!» Понимаешь?

— Да, понимаю.

— Конечно, нельзя так на всем заострять внимание, тогда вообще ничего не сможешь делать, но, с другой стороны, если не наблюдать, тогда все станет неясным. Абсолютно все. С порядочностью тоже так. Послушай, ведь мой отец порядочный человек, и все его уважают… — Томаш долил кружку и сделал глоток. В бутылке осталось коньяку еще на две рюмки. — И я тоже его уважаю, но однажды я слышал, как они разговаривали с мамой в столовой о налогах. Ему прислали какие-то официальные бумаги, и он в них что-то там заполнял и говорил маме, что надо указать меньший доход, тогда меньше придется платить. Здесь что-то неясно. С одной стороны, конечно, порядочность, но не всегда и не во всем. А ведь здесь либо так, либо эдак. Если налог неправильный, надо написать им: я этот налог не признаю. Правда?

— А мои родители часто при Вере говорят по-французски, — сказал Михал и клюнул головой так, как будто бы споткнулся, хотя сидел да стуле.

Трубка уже погасла, и свеча едва возвышалась над чашечкой подсвечника. Только струйка дыма из курильницы упорно тянулась кверху мимо острых носов и клювов тотема, она извивалась и раздваивалась, словно прозрачная лента с загнутыми краями.

— Допивай остаток, — сказал Михал.

Томаш отрицательно покачал головой. Михал потянулся за бутылкой и приложил горлышко к губам.

— Свеча кончается, — сказал Томаш.

Ни с того ни с сего Михал начал смеяться. Он пристально смотрел на тотем, и смех сотрясал его плечи, падающую на лоб прядь.

— Над чем ты смеешься, Михал? Перестань. Над чем ты смеешься?

— Над этим. — Он вытянул руку и бесцеремонно ткнул в амулет.

— Михал!

— Не сердись, — продолжал он, задыхаясь от кашля. — На меня нашло. Столько мы здесь говорили о правде и о том, чтобы все отчетливо видеть. И этот наш Ырраимпх должен звать нас к правде, а ведь это только немного позолоты, которую ты соскреб с золоченой рамы.

— Да. Соскреб, — сказал Томаш, снимая очки таким движением, как будто поднимал забрало. — Ну и что? — Он протер глаза кулаком.

Михал успокоился.

— Ничего. Но это ведь известно.

Томаш оставался суровым.

— А может быть, не совсем? Видишь ли, это тоже не должно оставаться неясным. Хорошо, что ты об этом заговорил. Потому что когда-то это было только игрой и мы к этому привыкли. А теперь это уже перестало быть игрой. Ведь, Михал…

— Знаю, ну, знаю, — прервал его примирительно Михал слабым голосом. — Символ. Это я так, посмотрел на это обычным взглядом и поэтому…

Но Томаша не успокоила эта неожиданная капитуляция.

— Дело в том, — развивал он свою мысль, — какой придать всему смысл. Вот что является тайной. Правду в мешке не утаишь. Это могло быть чем угодно. Даже дохлой мухой. Но ведь важен наш уговор. Ты говоришь «немного позолоты» так, как будто бы думаешь, что я об этом позабыл.

Он взял амулет двумя пальцами и поднял вверх.

— Хочешь, я сожгу Ырраимпх на свече?

Михал отрицательно покачал головой и медленно встал со стула. Он был бледен и выглядел несчастным.

— Я прилягу на минутку, — сказал он. — Мне как-то не по себе.

Шатаясь, подошел он к кровати, улегся и закрыл глаза. Томаш наклонился над ним, осторожно коснулся кончиками пальцев его лба. Он смотрел на него с беспомощным участием.

— Знаешь что? Я открою окно. Мы страшно надымили.

Внезапный порыв ветра загасил свечу.

— Иди сюда. Подыши немного свежим воздухом.

Холодная тьма пахла сажей. Казалось, пронизывающая сырость оттепели вплывала в комнату какой-то ощутимой субстанцией. Из садика внизу доносился неровный шелест капель, срывающихся с голых ветвей деревьев и кустов. Опершись о подоконник, они стояли рядом, наклонив лица в темноту. Далеко над крышами этого тихого квартала светился в небе слабый отблеск огней города. Сквозь тонкую сеть веток тополя золотился квадрат одинокого окна в доме напротив. На этом теплом экране на минуту показался силуэт молодой женщины в просторном халате. Она наклонилась над чем-то или над кем-то, протянула вниз руки и тряхнула узлом собранных на затылке волос. Потом мягко опустилась, и окно погасло. Мир опустел еще больше. Под забором неясно белела полоска нерастаявшего снега. Где-то на железнодорожных путях печально вздохнул паровоз. Как бы вторя этому приглушенному стону, Михал глубоко вдохнул воздух. Рука Томаша лежала на его плече. Он ощущал ее как молчаливое подтверждение того, чего никто из них не умел высказать в эту минуту, но что переполняло их обоих, оно было похоже на тоску и отчаяние, на полное обещаний и беспокойства раздумье на берегу огромной реки, на пороге далекого неизвестного путешествия.