Мотив - [12]

— Вишь вот: собаки брезгают связываться с мазуриком, — вздохнула тетя Нюша. — А ведь и у него есть матерь… Дак тебя вылечили? Ну и слава тебе господи. Я уж так расстраивалась — ухайдокали, думаю, парня, картошка того и не стоит… Тебя увезли, а на другой день дожди-то! И хлещут, и хлещут… Ну, говорю, ребята, видно, господь-бог чаю напился, а кран у самовара забыл закрыть. Намучились мы, погеройствовали — есть што вспомнить. Сегодня-то последнее поле доубирываем. Дай, думаю, коли дело такое, съезжу в город, накормлю работничков посытнее, пускай не поминают Нюшку беспутную лихим словом. Макарон вот накупила, маргарину — будет чем потчевать… Да это не мой ли автобус-то с моста скатывается?..

От моста метров триста, а до остановки пять шагов, и можно успеть дойти не торопясь, но тетя Нюша срывается на панический бег. На ходу я перехватил у нее одну из сумок — тяжелую, как кирпичами набитую.

Автобус подкатил. Я подсадил тетю Нюшу на заднюю площадку, и она, пожелав мне найти хорошую невестушку, тут же принялась махать носовым платком, извлеченным из манжета левого рукава жакета, будто я был родным ей человеком, от которого она скрепя сердце вынуждена уехать далеко и надолго.

Выкашлянув синее облачко отработанного газа и тем как бы стронув себя с места, автобус ушел. Я направился обратно к гастроному. Толпа на крыльце рассеялась. Лишь Данила Петрович понуро стоял на нижней ступеньке, поджидая меня. От того, что он был в плену, общался с фашистами, я ощутил к нему невольную, без ведома разума возникающую брезгливость. Не хотелось ни видеть его, ни разговаривать с ним. Можно было, конечно, сделать вид, что я забыл про него, что необходимо отправиться по своими делам, но в этот холодный осенний вечер Данила Петрович выглядел таким заброшенным и беззащитным, что я опять не выдержал — подошел и спросил, не проводить ли его до дому. Он кивнул. Мы пошли Поморской улицей, в глубине которой, ближе к Выгу, находился приемный пункт Данилы Петровича. Шарик, обнюхивая все, что попадалось на его пути, семенил впереди нас, время от времени проверяя, не свернули ли мы в сторону. По мосткам правой стороны улицы, с грохотом и скрипом, тянулась к реке вереница самодельных тележек с порожними бидонами и ушатами, а по левой, от реки, с наполненными — таким способом жители города доставляли воду для своих житейских нужд.

Мне хотелось спросить Данилу Петровича, зачем он так напивается, зачем унижает себя перед любым встречным, может, у него и вправду нечисто на совести, но я не посмел. И Данила Петрович, чувствовал я, что-то хотел сказать мне или о чем-то спросить, но, взглянув на меня пару раз, воздержался.

Зайти в приемный пункт попить чаю я отказался, сославшись, что Нина с минуты на минуту вернется с работы, а дома нет ни куска хлеба, ни глотка чаю. Смущенно откашлявшись, Данила Петрович напомнил мне о своем близком дне рождения. Мне показалось, что не то он намеревался сказать, да на ходу передумал. Я не забыл о его приглашении, сделанном еще до нашего отъезда в Наттоваракку, размышлял даже о подарке, но теперь не знал, как быть. Пробормотав что-то вроде «поживем — увидим», я зашагал обратно к гастроному.

Шагов через пятьдесят я оглянулся. Шарик удрученно сидел перед дверью в приемный пункт и в недоумении, слегка повизгивая, крутил черным влажным носом. По его разумению, Данила Петрович вел себя странно — обычно в такие дни Шарик беспрепятственно допускался в дом и вел себя там как хозяин. Значит, Данила Петрович решил переломить себя, прекратить запой — вот и не впустил Шарика в пункт. Не знаю почему, но мне от этого сделалось легче. Я вспомнил девушку в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом, и настроение мое поднялось до обычного нормального уровня. Про Леню-Боровка не думалось вовсе, хотя я отдавал себе отчет в том, какого гнусного врага приобрел в его лице.

Ветер дул по-прежнему напористо и неутомимо. Исчезли тяжелые, как морские валы во время шторма, свинцовые тучи. В предвечернем небе рождались и тут же умирали разлетистые перистые облака, будто невидимая кисть наносила их на голубой купол и тут же стирала, недовольная своим наброском.

7. ВЗГЛЯД

Проснулся я от чьих-то глубоких вдохов и энергичных выдохов, от порывистых накатов прохладного воздуха. Открыл глаза. Посреди комнаты Татьяна занималась гимнастикой, глядя на приколотую к стене вырезку из журнала «Работница» с комплексом упражнений и надписью: «Хочешь быть красивой?.. Будь ею!»

Весь облик Татьяны, серьезный и вдохновенный, убеждал в том, что она не на шутку решила быть красивой. А по-моему, так она и без гимнастики была девушка хоть куда: и глаза, и губы, и грудь под тонким трикотажным костюмом — все на месте, все как положено, все ладненько подогнано одно к другому.

— Глаза не лопнут? — полюбопытствовала Татьяна, перехватив мой заинтересованный пытливый взгляд.

Дождавшись паузы между упражнениями, я встал и вышел в прихожую. Ходики над столом показывали первый час дня. Вот это отхватил. Так можно и свою собственную свадьбу проспать, как говаривает моя мама. Я и раньше не жаловался на худой сон, а теперь, отлежав в больнице с сотрясением мозга, совсем осатанел — постоянно хотел спать и засыпал мгновенно в любое время суток, в любом месте и в любом положении, хоть стоя, — надо было только закрыть глаза. Не знаю уж — в связи ли с этим, или само по себе во мне проявилось еще одно свойство, ранее за мною не замечавшееся: стоило мне посмотреть на любого человека, и я мог, как мне казалось, безошибочно, представить себе, каким будет этот человек через пять — десять лет. С недоумением увидел я Татьяну раздавшейся и огрузшей, уже и не помышляющей о том, что можно быть красивой — стоит только захотеть. Жаль, что невозможно взглянуть на себя со стороны, попытать свое будущее.