Мотель «Парадиз» - [35]

13

Зато я открылся Хелен. Мы оба были так счастливы снова оказаться рядом. За недели нашей разлуки, сказала она, неизменное меню семейной жизни не слишком-то полюбилось ей – пресное рагу из молчаливых сговоров и подчеркнутого лицемерия. Мы бросились друг другу в объятья, смакуя друг в друге те приправы, которых нам так не хватало. Ее влекло бурлящее варево южной страсти, меня, в свою очередь, – северное блюдо из верности и нежности. Где-то посреди этого метафизического банкета мы насытились и перешли к общему десерту.

Мы лежали в постели. Стояла холодная ночь в середине ноября, сквозь окно было видно, как тучи стирают с неба остатки звезд. История Эсфири потрясла Хелен. Она, как и я, не сомневалась, что Эсфирь и двое других – наверняка те самые патагонские Маккензи. Мы немного поговорили об этом, потом о моем путешествии в целом, о Цтекале, о древней цивилизации, обосновавшейся в тех местах, о превращении города обратно в джунгли. То была одна из наших лучших бесед. Хелен вся искрилась замечательными идеями.

– Самые совершенные культуры – также и самые близкие к падению. Им некуда идти, только под гору. Поэтому величайшие нации подвержены самому чудовищному разложению.

– А это применимо к отдельным личностям? – спросил я, чтобы завести спор. – По-твоему, человек, достигший совершенства, стоит на краю пропасти?

Она улыбнулась:

– Разумеется, нет. И, в любом случае, единственное совершенство, доступное человеку, – это совершенная осведомленность о его собственном несовершенстве.

Она была непредсказуемый спорщик.

– Ты упомянул, – сказала она, – что в былые времена тамошние жители каждые полвека зарывали все здания до единого в землю. Это, наверное, стоило бы применить ко всему. Например, твоя патагонская история. Не лучше ли ей было остаться похороненной, чем извлекать ее на поверхность и втягивать в настоящее?

– Хелен, ты сегодня просто в ударе.

– Да, и еще. Когда ты пересказывал мне историю Пабло, я подумала, что слова и есть настоящие агухас. Они вонзаются в нас, как вертелы, и могут убить.

Нам было весело. И хотя я удовлетворил свой метафизический аппетит давешней метафизической трапезой, мое тело было по-прежнему голодным.

– Хелен, – сказал я, – насчет вонзания. Вонзаться могут многие вещи. Например, у меня есть одна. Тоже своего рода агуха; можешь попротыкать себя, если хочешь.

Я положил ее руку на свой член. Мы перешли к нашему собственному карнавалу, не вылезая из постели, по очереди выступая агухереадорами – оказалось, что эта процедура вполне может быть обоюдной.

Позже я чуть было не проговорился, что собираюсь написать Доналду Кромарти снова. Я был уверен: узнав об этом, Хелен не сможет уснуть. Вместо этого я предложил ей снова съездить в мотель «Парадиз». Поедем к побережью, займем наш обычный номер и будем делать все, что мы любим делать.

Она ответила, что нет ничего лучше, и через пару минут уснула. Я лежал рядом, постепенно погружаясь в сон. Я решил, что напишу Доналду Кромарти все, что узнал о некой Эсфири Маккензи. Я скажу ему, что мы с Хелен оба уверены: двое других Маккензи, о которых я писал ему раньше, были сестрами и братом Захарии. Я спрошу его, как продвигается его расследование.

Тогда я еще не понимал, хотя никто, кроме меня, не мог знать этого лучше, и что в письме уже нет нужды. Я все еще не видел того, что должно было быть очевидно: мое время заканчивалось, и вскоре все разрешится. Вскоре и окончательно.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ЗАХАРИЯ

Захария Маккензи провел несколько лет в «Аббатстве» одновременно со своим младшим братом Амосом. Старший Маккензи был стеснителен, но бесстрашен. Например, в вечер своего тринадцатилетия на спор он перебрался через высокую стену сельского кладбища, залез в свежевырытую могилу и принес оттуда носовой платок, оставленный там накануне утром. В другой раз он привел нескольких мальчиков в приютскую часовню, вскарабкался на алтарь и, расстегнув ширинку, прямо у них на глазах помочился на скинию. Такое святотатство напугало всех ребят.

Лет в пятнадцать он стал чувствовать, что настоящий Захария Маккензи – лишь тень придуманного им образа. Священники Святого Ордена Исправления числили за ним грех тщеславия, ибо часто заставали его глядящим на себя в зеркало. Он скрыл от них, что устройство его костистого носа, молочно-голубые радужки узких глаз, ничем не примечательные рот и подбородок и все его вытянутое лицо были закрытой книгой даже для него самого.

Когда пришло время покинуть приют, он поступил учеником механика на плавучую школу торгового мореходства – пароход «Опустошение». На второй год его и потерявшую мать дочь командора, шестнадцатилетнюю Матильду, застали голыми в кровати. Она сказала отцу, что за те полтора месяца, что продолжались их отношения с Захарией Маккензи, она узнала о том, что бывает между мужчиной и женщиной больше, чем тому когда-либо доведется узнать. Она сказала, что Захария мог быть самым нежным и внимательным другом на свете, и именно это покорило ее. Иногда он становился неуправляемым развратником и требовал ее тела снова и снова, пока она не чувствовала себя так, словно с нее содрали кожу. Иногда он бывал суровым моралистом, проповедуя ей: покайся, покайся; иногда – садистом, и тогда привязывал ее к кровати и хлестал поясом, кусал за соски, насиловал; иногда пресмыкался перед ней, молил пропитать его своей мочой, втереть ему в волосы свой кал; иногда вел себя, как незнакомец, отказывался узнавать ее, отрицал, что был с ней когда-либо близок. Оба они были девственниками в начале того лета.