Мост в белое безмолвие - [56]

Вечерами нахожу незанятую койку, раздеваюсь, прячу деньги в наволочку, натягиваю одеяло на голову, жую {158} колбасу и слушаю хриплое дыхание людей. В маленькой комнате народу умещается довольно много. Как-то утром сквозь сон я почувствовал, что нас не меньше дюжины: было нестерпимо душно и шумно. От предчувствия надвигающейся опасности я проснулся раньше, чем успел открыть глаза, и через секунду заставил себя дышать глубоко и тяжело, как дышат спящие, будто невидимый щит сна способен сделать невидимкой и меня. "Ты его ножом, ножом!" - кричал ночью сосед по койке, страдая во сне то ли от расстройства желудка, то ли от клопов. Теперь, впившись в меня подозрительным взглядом, - так мне, во всяком случае, кажется, - он расцвечивает свой ночной монолог комментариями, выразительной точности которых позавидовали бы переводчики Шекспира и Хичкока. К своему ужасу, я скоро понял, что попал в компанию истых любителей фольклора, ибо за первой историей последовала вторая, и теперь рассказывал басовитый сосед по койке слева, в общих чертах она мало чем отличалась от первой, а в комнате находилось, как я уже сказал, человек двенадцать. Наконец мне это надоело. Я потянулся, наступила настороженная тишина. Я открыл глаза.

- Мы, кажется, разбудили тебя своей трепотней?

На меня смотрели невинные голубые глаза с небольшой бородавкой на левом веке.

- Что вы, совсем наоборот, - проговорил я искрение и сам поразился тому, как точно это было сказано.

Они продолжали беседовать, постепенно втягивая в разговор и меня. Им тоже было интересно, что я за человек. Теперь они обсуждали последний футбольный матч, рыбалку и некоторые иногда еще встречающиеся трудности, которые заставляют человека вступать в конфликт с законом. Кружку, которую до того передавали через мою койку из рук в руки, - вот этот-то скрип койки и заставил меня проснуться, - теперь протянули и мне. Я умею очень убедительно глотать и отдуваться. Поступок, возможно, не очень принципиальный, зато так веселее и голова остается ясной. Я заварил кофе, теперь настал черед отдуваться им. Я принял их сначала за золотоискателей, но оказалось, что мой сосед обчистил еще и какую-то лавку. Окна были затемнены одеялами, солнце, пробивавшееся сквозь них, освещало комнату красными и зелеными разводами. Это было чудесное утро.

Но бывает и так, что одиночество парализует любопытство и все приедается. Впрочем, одиночество слово не {159} совсем точное, ибо возможность остаться наедине с самим собой кажется живительным отдыхом в минуты, когда растворяешься в безликой массе пассажиров, где каждый ожидающий самолета видит в другом соперника и с тупым равнодушием готов втоптать его в землю. Я просидел шесть часов в заплеванном бараке, щеголявшем вывеской аэровокзала, как проститутка фатой невесты. Там все было липкое и пачкало: пол, скамейки, вилка с двумя зубцами, захватанный стакан в буфете, уборная с осклизлым полом, куда вели тряские мостки, проложенные через бурые лужи, заваленные консервными банками, кирзовыми сапогами и шестеренками. Я знал, что в рюкзаке, стоит только протянуть к нему руку, меня ожидает чудесный мир, скрытый в толстых книгах, но легче от этого не становилось. Я поднялся и вышел на воздух, махнув рукой на самолет: все имеет свои границы и свою цену. Я пересек взлетную полосу, дошел до тундры и шел все дальше и дальше, и рюкзак становился легче, воздух чище, побеги карликовой ивы с сухим треском цеплялись за голенища; хлопая крыльями, вспорхнула просянка, в опускающихся к реке впадинах застыли неподвижные клубы тумана, и я устыдился только что высказанных мыслей. Все миновало, как дурной сон. Такой конец наверняка не удовлетворил бы социолога. Ведь это было пусть микроскопическое, но все-таки отступление, бегство. Куда? На лоно природы. Я убежден, что большинство людей, которые бегут с Севера, бегут не от природы, а от самих себя. Я лег на землю, ощутил ее влажность, коснулся пальцами травинки. Это была красная, фиолетовая и желтая медовая трава, Pedicularis, если вам угодно, а чуть поодаль плотным ковром росли небесно-голубые незабудки. Эти прозрачные краски действуют, как родниковая вода на истомленного жаждой, ведь северные поселки похожи на серую пустыню, где единственная зелень - осколки разбитых бутылок из-под шампанского. Защита природы на Севере в самом прямом смысле слова означает защиту человека, и нигде эта проблема не является такой вопиюще социальной, как в этом краю самого зыбкого экологического равновесия, где жизнь достигла крайнего предела своих возможностей, пустив в ход последние резервы. Наверно, было бы проще вырвать из дневника эту страницу, разорвать ее в клочья, а обрывки сунуть в нору лемминга, где эти строки, а вместе с ними и свидетельство моего малодушия исчезли бы навеки. Симпатич-{160}ный грызун переварил бы их и приумножил кучу в своем отхожем месте, на будущий год она послужила бы удобрением для тундровых шампиньонов, а перед читателем предстал бы путешественник без страха и сомнений, который в таком виде больше нравился бы не только другим, но и себе самому. Ну, а что дальше? Как быть с жизнью? И с моими друзьями здесь, которые не сбегают, а остаются и выстроят до конца свой Северо-Восточный проход? "Арктику нельзя покорить лобовым ударом",- сказал несколько дней тому назад капитан Доценко. Постепенно я начинаю понимать глубокий смысл, скрытый в этих словах.