Мост к людям - [89]

Тяжело было на даче, тяжело было и в Москве… И все-таки этот неуемный человек, которому шел восьмой десяток, искал душевного покоя не в замкнутом кругу одиночества, а в движении и жизни на людях.

«Горчайший жизненный опыт, — писал он чуть позже, — учит ничем не обольщаться, ни на что не надеяться, дорожить редкими просветами, а для меня они стали исключительно публичными выступлениями: видеть глаза аудитории… это своего рода запой, похлеще алкоголя. Честно признаюсь в этой слабости. К тому же не убежден, что это «слабость». Мы мужчины публичные, выставленные напоказ не за толстым стеклом, «доступные»… Т а к а я  обреченность равна обреченности труду. Первая есть следствие или продолжение второй».

А вот из других писем:

«На неделю лечу в Псков… далее лечу в Пятигорск на вечер, который они устраивают как мой творческий…»

«Был в этом году в Риге, Вильнюсе, в Ленинграде…»

Так в каждом письме. В последние годы он писал часто — и в каждом письме о своем метании по стране…

Но годы брали свое, сил становилось все меньше.

Насколько сильно изменился Антокольский внешне в те последние годы, можно судить по следующему комическому эпизоду.

Я приехал в Москву и, как всегда, первым делом пошел к Антокольскому. Глядя на портрет Павла, некогда написанный Ю. А. Завадским, мы заговорили о нем и решили позвонить Юрию Александровичу. Незадолго перед этим он был со своим театром в Киеве и гостил у меня. Услышав, что я в Москве, он пригласил нас сейчас же к себе.

Нам открыла мать Завадского, глубокая старуха. Когда мы вошли в переднюю, она недоуменно уставилась на нас, не догадываясь, кто мы, хотя прежде Павел бывал в этом доме не раз и она его хорошо знала. Видя ее растерянность, Павел смущенно улыбнулся и сказал:

— Вы меня не узнаете? Я Антокольский!

Старуха присмотрелась поближе и, радостно всплеснув руками, воскликнула:

— А! Вы — отец Павлика!

Это было очень трогательно и не менее грустно. И трудно было сказать — то ли она уже не знала настоящего и вся была в прошлом, когда ее сын Юра дружил с юным Павликом, а Антокольским для нее был и навсегда остался его отец, то ли Павел так изменился и постарел, что его уже невозможно было отличить от давно умершего отца…

Мы стояли растроганные и смущенные трагическим комизмом старости. К счастью, вошел Юрий Александрович и выручил нас.

Да, физически Антокольский сильно постарел, но внутренне все-таки еще в значительной степени оставался тем «незатыкаемым фонтаном», которым был давно, когда мы его так прозвали! Он не сдавался — то и дело появлялся на телеэкранах, с увлечением и даже яростью выступал на литературных вечерах, не пропускал ни одного пушкинского праздника, писал блестящие предисловия к изданиям классиков, переводил друзей. Удивительно, сколько в нем клокотало кипучей энергии, словно с избытком когда-то аккумулированной впрок, как легок он был на подъем, как естественно вписывался в окружавшее его общество младших и совсем молодых!

И все-таки время, которое он всегда считал единственным справедливым судьей, добралось и до этого клокочущего аккумулятора со своей сомнительной справедливостью. Пришла пора окончательного подведения итогов, которым стала для Антокольского поздно появившаяся возможность составить и издать четырехтомное собрание сочинений, пополненное впоследствии добавочным томом переводов.

«От писания стихов я решительно отказался, — сообщал он в одном из последних писем, — ибо разумно решил, что все мои стихи уже написаны, дальше некуда и незачем. Вот и перешел на журналистику, на прозу отнюдь не художественную: эта последняя заманчива, но мне сейчас она трудна, труднее чем стихи. Жду выхода книги последних стихов, которая и называется соответственно: «Конец века». Ведь веку-то осталось жить всего 25 лет!»

Но о кончающемся веке он заботился в стихах той книги, а в письме звучала боль о кончающейся жизни и о том, что все его стихи уже написаны и нет смысла продолжать. Для поэта такое признание, конечно, равносильно пониманию, что конец близок…

Я был у него в дни последней весны, когда он уже остался совсем одинок в квартире, где на протяжении полустолетия всегда бывало так шумно. Старый шофер, остававшийся его верным помощником до последнего часа, принес небольшой графин — втроем мы выпили по рюмке. Павел оживился, стал вспоминать кое-что из пережитого вместе. Потом прочел наизусть стихи известной поэтессы, которая, как и многие ее сверстники, была его ученицей, и с гордостью об этом говорил. На похудевшем старческом лице вдруг вспыхнули огромные глаза, в которых все еще просвечивали знакомый задор и радостное восхищение. В доме он был одинок, но телефон беспрестанно звонил: за пределами его дома было много людей с блестящими именами, для которых он был в свое время не только учителем, но и почти что отцом, — они справлялись о его здоровье, спрашивали, не нужно ли чего.

Он с трудом поднимался с просиженного кресла, старался казаться веселым и благодарил: все в порядке!

Все в порядке — Антокольский был прав. Ведь у него были не только эти пять томов, созданные его кровью и страстью, но и молодые поэты, несущие, быть может, в своих стихах частичку его доброй, страстной и отзывчивой души.