Мост к людям - [36]

Но разве дело в отдельных строках и даже строфах, которые легко исправить, а не в том, дает ли перевод представление о характере и стиле оригинала и способен ли он войти в иноязычную поэзию как ее органическая часть? А ведь это зависит не от точности отдельных строк, а от качеств, на которые знаток языка и теории перевода не обращает в рецензии никакого внимания.

Творческое отношение поэта к переводимому тексту заключается, впрочем, не только в способности соизмерять неизбежные потери с возможным выигрышем, но и в умении превращать саму потерю в выигрыш. В этом отношении мне кажется весьма показательной, например, роль переводчиков в судьбе поэзии Расула Гамзатова.

Я не знаю аварского языка и поэтому не могу судить о форме стихов Гамзатова. Но я читал их по-русски и по-украински — они ярко окрашены красками своеобразной национальной культуры и, думается, не могут быть созданы в форме, не свойственной традиционной аварской поэтике. А поэтика эта, как известно, очень отличается от русской или украинской не только ритмически, но и тем, что далеко не всегда имеет рифмованные окончания строк.

Тем не менее большинство переводчиков, благодаря которым поэзия Гамзатова стала почти что органической частью современной, например, русской поэзии, переводят его стихи главным образом рифмованными ямбами.

С формальной точки зрения это, конечно, грубое своеволие. Однако именно это «своеволие» привело к огромной популярности поэта среди русских читателей и обогатило современную русскую поэзию, то есть превратилось в замечательную находку.

Почему так произошло? Да потому, что кто-то из самых первых переводчиков Гамзатова сразу понял, что для читателя поэтический язык перевода важнее поэтического языка оригинала, и переведи он эти стихи в форме, свойственной эстетической традиции аварской поэтики, русский читатель их попросту не смог бы воспринять. Помнится, что сам Гамзатов, оправдывая «своеволие» переводчиков, в предисловии к своим «Горским сонетам» заметил со свойственной ему метафоричностью, что если в Махачкале носят куртки без пуговиц, а в Москве с пуговицами, то, собираясь в Москву, надо их пришить. И он, конечно, прав, как прав был и царь Петр, повелевший в своем указе Зотову «точно сенс уразумев, на своем языке уже так писать, как внятнее может быть».

Одним из главных и долженствующих действовать убийственно аргументов наших эрудитов является обвинение в переводческой несостоятельности тех, кто не владеет языком переводимого произведения. И в самом-то деле, как смеет человек, не умеющий прочесть первоисточник, тщить себя надеждой передать его смысл и характер с помощью подстрочника?! Против этого вроде бы и не возразишь…

Но, как ни странно, живая жизнь предоставляет огромное количество удивительных примеров, доказывающих, что все возможно. Микола Бажан, например, не знал грузинского, а его перевод «Витязя в тигровой шкуре» признан лучшим из существующих. Не знали грузинского ни Борис Пастернак, ни Николай Заболоцкий, ни Павел Антокольский, но первый блестяще перевел Бараташвили, второй — Важа Пшавелу, а третий — множество стихов и поэм современных грузинских поэтов. Лучшим из существующих переводов Франсуа Вийона признан перевод Леонида Первомайского, а между тем он не знал не только старофранцузского, на котором создан подлинник, но и современного французского. Не знал Первомайский, конечно, и подавляющего большинства из пятидесяти двух языков, с которых переводил, создавая свою уникальную книгу «Баллады народов мира». А Жуковский, например, перевел знаменитую поэму «Наль и Дамаянта», не только не зная языка оригинала, но даже не имея русского подстрочника, и воспользовался немецким подстрочником Рюккерта и Боппа!

Как это им удалось? Как, например, сумел А. Тарковский воспроизвести по-русски эпос «Сорок девушек», не зная каракалпакского языка и пользуясь лишь подстрочником?

Вот тут-то, пожалуй, и надо сказать о причине поэтических неудач, постигших переводчиков — знатоков и эрудитов: о поэтической интуиции. Да, да, именно об этой полумистической и научно необъяснимой способности почувствовать не только то, что содержится в подстрочнике, но и как оно художественно выражено.

Можно быть полиглотом и досконально изучить оригинал, но, не обладая этой чудодейственной способностью истинного поэта и даже владея версификацией, как владел, скажем, Вильгельм Левик, переводить так, что Верлена не отличишь от Камоэнса, что, кстати сказать, у него нередко и получалось. А уж если это будет перевод стихов здравствующего поэта, то, прочитав, такой формально мастерский и точный перевод, он не скажет: «Внешне не похоже, но стихи мои», как сказал Янка Купала, читая свои стихи в переводе Максима Горького.

Из этого, конечно, не следует, что поэту не надо знать иностранных языков. Что и говорить, хорошо бы! Но уж если знать, то не в рамках университетских программ, которые освобождают от подстрочника, но не дают возможности почувствовать «запах» прочитанного. Сколько несуразностей допускают переводчики, знающие язык кое-как, но уверенные в том, что знают по-настоящему! Такой ведь не станет проверять себя и с помощью словаря. В результате, например, украинское слово «квиток» (билет) переводится как «цветок», «худо́ба» (скотина) как «худоба́», «багатьох» (многих) как «богатых», «луна» (эхо) как «луна», «ціпок» (палка) как «цыпленок»… Кое-кто даже украинское слово «переводити» понял как «переводить», хотя значит оно «портить», что, впрочем, в данном случае следует считать уместным. Но поскольку нечто подобное возможно не только в отношении близких языков, которыми являются русский и украинский, то я затрудняюсь сказать, что лучше — знать язык кое-как или вовсе не знать и пользоваться услугами подстрочника.