Мост - [59]

«…Плохо у нас на хлебном фронте, — писал Румаш. — По уезду то там, то здесь — кулацкие мятежи. Приходится отряду скакать из одного конца уезда в другой. Завтра опять отправляемся в верховья Белой, — больше ста верст отсюда. Но ты не волнуйся, жди меня на троицу. День этот памятный… Года еще не прошло, а кажется, что не виделись целую вечность…»

— Ох, не сносить ему головы, — вздохнула Оля. — Мы-то как-нибудь протянем эти пятнадцать недель. А ему — жить в седле, под пулями. Если даже жив останется, неведомо куда поведут его пути-дороженьки дальше. Вон Илюша тоже пошел, как Румаш, за революцию воевать. Как медленно идет время! Да что это я на тебя, Трошенька, тоску нагоняю. Расскажи-ка что-нибудь веселое.

Не знал Тражук ничего веселого. Достал он из кармана письмо от Семена из Оренбурга. Оля медленно разбирала незнакомый почерк. Семен в письме советовал другу организовать нимэ и перевезти мачеху Румаша Лизук с детьми в Чулзирму к ее братьям.

— Ой, Тражук, что же ты молчишь! — оживилась она. — Оказывается, отец Румаша нашелся. Поедем, Тражук, в Ивановку и быстро перевезем, — затормошила она медлительного парня. — Ты уже говорил с ее родными? Что они тебе сказали?

Что сказали? Да не говорил он еще ни с кем…

Тражук обещал Оле сегодня же все разузнать.

В избу вбежали Спирька и Филька. Спирька после отъезда Илюши стал коноводом «гвардии» Чугунова. Филька рассказывал Оле, как на собрании бойкая Анук провалила кандидатов в Совет…

Оля не проявила интереса к рассказам Фильки и степенным замечаниям Спирьки, хотя сама посылала ребят на сходку. Она загорелась другим:

— Ребята, Румаш занят революцией, сейчас он в Стерлибаше, его отец — тоже воюет. А в Базарной Ивановке, в пятидесяти верстах от нас, бедствует их семья. Может, организуем русско-чувашское… как это, Тражук, называется у вас, неме, что ли?

— Нимэ.

— Гвардейцы Ильи Чугунова обязаны помочь семье двух революционеров, — выспренне объявил Филька. — Я первый записываюсь в нимэ.

— А как мы будем перевозить? — одернул его Спирька. — Где у нас лошадь?

— Не твоя забота, — отрезал Филька. — Расшибусь, а лошадь достану.

— А куда мы перевезем переселенцев? — уточнял обстоятельный Спирька.

— Куда, куда? Да хоть бы и к нам, если некуда, — горячилась Оля.

— Так к братьям тетки Лизук и перевезем. Я же сказал: поговорю, — нерешительный Тражук наконец понял, что ему придется действовать. — А лошадь попрошу у Павла Иваныча.

— А кто ее братья: богачи или бедняки? — осведомился Филька.

— Да как сказать… — развел руками Тражук. — Старший, Кирилэ, по прозвищу «Картавый», — мужик самостоятельный.

— Постой! Да его же в Совет нынче выбрали, — напомнил Филька. — Валяй, Тражук, поговори с ним нынче! Примет он сестру, а не примет, заставим!

…В чувашском конце Базарной Ивановки мужчин в эту зиму тоже стало побольше, как и везде, возвращались домой уцелевшие на войне. Но они не собирались по вечерам, как в Чулзирме. Бывало, что две бабы-соседки вытопят баню. Запарившиеся и разомлевшие мужики тут только и поговорят, да и то если нет с ними третьего лишнего.

— Ты о Ленине слыхал? — спросит один.

— Слыхал. Если б не он, не париться бы нам на этой полке, — ответит другой.

— А где теперь Керенский?

— Говорят, убежал, переодевшись в бабу.

— Да, дела! В тридцати верстах от нас Советская власть, а у нас тут и не поймешь какая.

— Буржуйская и атаманская…

Захар в свое время оставил дома шесть душ: троих детей от первой жены, двоих — от Лизук, да и ее — на сносях. Но от тяжелой болезни у Лизук почти в одни сутки, умерли два мальчика-погодка. Неотступная мысль заглушала горе Лизук. «А ну как Сахгар совсем не вернется? Что делать с тремя малыми детьми?»

Румаш уехал из Ивановки, Лизук некоторое время продолжала получать от Гурьянова вместо денег — продукты, как было договорено. Но однажды братишка Румаша Тарас вернулся от купца с порожней тележкой.

— Не будет вам ничего — ни муки, ни чаю, ни сахару. Румаш обманул меня, к большевикам ушел, — заявил управляющий Белобородова, выпроваживая мальчика.

Лизук кое-как перебивалась. Падчерицу Верук отравила на зиму гостить в Ягаль, к родным по бабушке. Запретила Тарасу держать щенка — самим, мол, есть нечего. Продала шорные и сапожные инструменты мужа. И, наконец, пришлось расстаться с коровой. Без молока умер последыш Лизук. Когда его хоронили, Тарас впервые заплакал. А мачеха не плакала: смотрела на все невидящими глазами. Тарас знал, что у ребят бывают мамы и бывают мачехи, мамы — добрые, а мачехи злые. Но его мать-мачеха была доброй.

Теперь мачеха, совсем переставшая разговаривать с Тарасом, молча куда-то уходила, возвращалась поздно, часами стояла неподвижно. Мальчик не знал, что она ходит на далекое кладбище за Базарным концом, где в земле лежали ее кровные дети.

Шла неделя масленицы. Тарас почти весь день просидел дома один, к вечеру решил истопить печку. Ни дров, ни кизяка у них в помине не было: топили ржаной соломой. Тарас сжег несколько охапок, лег грудью на подоконник и при свете луны принялся читать книжку.

Вскоре вернулась Лизук и, к радости мальчика, спросила, как прежде, спокойно и ласково: