Мост - [38]
В сущности, он ничем не выделялся среди других. Насколько они могли припомнить, он всегда был среди них, только и всего, но никогда не старался как-то отличиться. «Хагер не хочет выделяться, — думали остальные. — Добряк, ему ничего не надо, лишь бы его оставили в покое». Как они ошибались!
— Сколько раз тебе говорить, не садись с грязными руками за стол! — кричала на него мать.
Он должен был каждый раз перед едой мыть руки, так же как Альберт Мутц, Вальтер Форст или любой другой из его товарищей. Но Хагеру, вероятно, слишком часто приходилось это слышать, так что он уже не мог подходить к крану без отвращения.
В шесть-семь лет он день за днем являлся к столу с немытыми руками, иногда получал за это затрещины, иногда его просто отсылали в ванную, а иной раз его спасала рассеянность матери. В такие дни Клаус чувствовал себя победителем.
— Не смей таскать в дом всякую пакость!
Клаус Хагер не мог спокойно смотреть на животных. Завидев где-нибудь кошку, птичку, ящерицу или мышь, он сейчас же загорался желанием поймать ее и принести домой. Хорошо еще, что эта ему редко удавалось. А то бы его мать пришла в отчаяние. Она ненавидела всякую живность. Один раз он поймал маленького дрозда, поранившего крыло. Дома он любовно устроил ему гнездышко в коробке, заботливо ухаживал за ним и чуть ли не всю ночь напролет просидел возле своего маленького пациента. Утром, едва проснувшись, он первым делом вспомнил о птичке. Выскочил из постели, босиком побежал к коробке, но она была пуста.
Полчаса он искал дрозда по всей комнате, пока не нашел. Тот лежал под шкафом. Его тельце уже закоченело. Мальчик впал в такое отчаяние и так горько рыдал, что родители всерьез забеспокоились.
Отец купил ему попугая.
— Вот тебе другая хорошенькая маленькая птичка!
Но Клаус нахмурился:
— Не надо мне маленькой хорошенькой птички! — Он кричал и плакал, топал ногами. — Хочу моего дрозда!
Он похоронил его в саду, положил сверху каменную плиту, на которой отец сделал надпись, поставил деревянный крест. Так делали до него многие дети, и многие будут так делать после него. Но смерть дрозда надолго омрачила душу маленького Клауса, так что родители впали в уныние. Они всячески старались изолировать мальчика от вредных, на их взгляд, влияний. И когда Клаус Хагер с опозданием на год впервые пошел в школу, он все перемены простаивал на школьном дворе в полном одиночестве.
Через некоторое время он обзавелся товарищами, но, казалось, лишь для того, чтобы ссориться с ними.
Однажды он пришел домой в разодранных штанах. Его избили за то, что он наябедничал.
— Милый мой мальчик! — воскликнула мать, рыдая. — Что они с тобой сделали? — Она причитала над маленьким Клаусом до тех пор, пока он сам не разревелся. А когда пришел отец, Клаус очень удивился, увидев, что родители ссорятся.
— Нельзя так баловать парня, — говорил отец, — ведь он же не девчонка, пойми, наконец, Эмели!
Но Эмели не желала ничего понимать, и с той поры отец ежедневно ровно в двенадцать встречал своего отпрыска у ворот школы.
Клаус приносил домой отличные оценки. Поразмыслив, родители решили отдать его сразу после третьего класса начальной школы в гимназию. Так Клаус Хагер наверстал потерянный год и догнал своих сверстников. Он был тихим, внимательным, не смеялся и не болтал на уроках. В гимназии к нему относились в общем неплохо. Охоту ябедничать у него отбили еще в начальной школе. Мутц, Шольтен и Форст, к которым он больше всего тянулся, приняли его в свою компанию. Никогда никто ему не грубил, с ним обходились, пожалуй, даже мягче, чем с маленьким Зиги Бернгардом. Если собирались на прогулку, он получал особое приглашение.
— Ну как, Клаус, поедешь сегодня после уроков купаться? — Этот вопрос задавали Мутц или Шольтен. Хагер мялся:
— Ах, я не знаю, вы всегда ездите слишком быстро, да и велосипед у меня не совсем в порядке. Право, не знаю…
— Ладно, ладно, — перебивал его Шольтен. — Мутц пойдет с тобой и спросит у твоей матери, можно ли тебе поехать с нами!
Хагер сразу преображался. Куда девалась его нерешительность!
— Ты в самом деле пойдешь, Мутц? Да? Тогда я поеду с вами, с удовольствием поеду!
Дело в том, что обычно Хагеру ничего не разрешали, разве только за него приходил просить рассудительный и благовоспитанный Мутц, тогда еще можно было надеяться. Но Хагер никогда не признался бы в этом открыто. Всегда у него находились отговорки, и другие добродушно подыгрывали ему, пока им не надоедало. Чаще всего не выдерживал Шольтен, он обрывал Хагера, обещая ему, что кто-либо из них зайдет к его матери и попросит разрешения.
Однажды Шольтен сделал это сам, но в тот день Хагера не отпустили.
— Скажи, Клаус, — спросила мать, — кто этот чернявый неприятный мальчуган с болезненным цветом лица? Он из твоего класса? А как он учится? За ним, небось, уже водится всякое. Он никогда ни о чем таком не рассказывает? Да ведь ты мне все равно не скажешь, какими гадостями вы там занимаетесь!
— Мамочка, — решился перебить ее Клаус, — мамочка, ты к нему несправедлива, ей-богу! Я его очень хорошо знаю. Право же…
— Ну, раз ты так рьяно заступаешься за него, значит тут что-то неладно! — отрезала мать и решила заняться этим Шольтеном поосновательней. Она явилась к классному наставнику Штерну и просветила его насчет Шольтена.
