Мост через бухту Золотой Рог - [9]

— Ослицы, угомонитесь! Ослицы, спать пора!

Женщины, не признававшие обращения «сладкая моя», это новое словечко нашего коменданта приняли на вооружение немедленно и с удовольствием, теперь и они, чуть что, кричали из своих комнат нам в холл:

— Ослицы, спать пора!

Мы, трое девчонок, разумеется, состояли в ослицах. Теперь и в утреннем автобусе, что отвозил нас на завод, все рассаживались двумя группами. Женщины, что не желали говорить «сладкая моя», зато полюбили окрик «Ослицы, спать пора!», по-хозяйски располагались в автобусе впереди, а те, что обращались друг к дружке «сладкая моя» и слыли ослицами, устраивались сзади. На заводе, однако, каждая по-прежнему занимала свое рабочее место. Правда, те, что научились растягивать вечера, выкраивая для них время за счет ночи, на работе стали чаще отлучаться в туалет, по-прежнему с неизменной лупой в правом глазу. И сквозь эту лупу их чудовищно огромный правый глаз казался куда более заспанным, чем левый. В туалетном предбаннике мы за десять пфеннигов перекупали у немецких работниц сигареты и шли в туалет курить. Даже зайдя в туалет, мы нередко забывали вынуть из правого глаза лупы, поэтому сигареты, выкуриваемые на работе, казались гораздо больше обычных. За перекуром мы иногда успевали и чуток вздремнуть. Однако наш мастер, госпожа Миссель, приходила в туалетную комнату и выуживала нас оттуда. Получалось, что теперь и на работе женщины разделились на тех, что спят в туалете, и тех, которые в туалете не спят.

Мало-помалу, однако, растягивать вечера с помощью Девятой симфонии Бетховена и шлягера «Милый, возвращайся скорей!» становилось все трудней. Женщины, прослывшие ослицами, начали выходить за стены общития. И с этого дня автоматический свет-минутка в коридоре и на лестнице зажигался и гас то и дело, а входная дверь скрипела без устали и все более истошно. Мы, трое самых молоденьких девчонок во всем женском общитии, отправлялись шататься по берлинским улицам, доходили до вокзала «Цоо», съедали в «Ашингере» тарелку горохового супа, не довольствуясь больше порцией конских котлет из киоска-закусочной возле несчастного вокзала. Но проходя мимо телефонной будки, мы по-прежнему старались говорить погромче, чтобы наши родители в Турции могли нас услышать. В иные вечера, когда мы возвращались из своих походов совсем поздно, по пути обрабатывая пилкой ногти, какая-нибудь из соседок в ярости швыряла в нас подушкой с криком:

— Вот увидите, вы еще станете потаскухами!

Я по-прежнему каждое утро заучивала наизусть заголовки из немецких газет, не понимая в них ни бельмеса, и огрызалась в ответ на брошенные в меня подушки этими заголовками:

— МЯГКО СТЕЛЮТ, ДА ЖЕСТКО СПАТЬ.

— ЗА ПОГЛЯД ДЕНЬГИ ПЛАТЯТ.

— СОВЕТЫ УШЛИ НЕ СОЛОНО ХЛЕБАВШИ.

Когда мы бродили вот так по берлинским улицам, я то и дело удивлялась, до чего мало на этих улицах мужчин, и вечерами тоже — мужчин было почти не видно. А еще меня удивляло, что мужчины, которых мне все же случалось здесь видеть, никогда не чешут прилюдно у себя между ног, как сплошь и рядом делают это многие мужчины на турецких улицах. А иные мужчины, идя рядом с женщинами, даже несли их сумки, и вид у них при этом был такой, будто они не на женщинах женаты, а на их сумках.

И шли они по улицам так, будто их в любую секунду могут показать по телевизору. Эти люди, да и эти улицы, были для меня как кино, но сама я в этом кино не участвовала. Я-то этих людей видела, а вот они нас не замечали. Мы для них были все равно что птицы: летают себе где-то, ну, иногда спустятся на землю, а потом полетят дальше.

Мы все приезжали только на год, через год каждый собирался вернуться домой. Глядя на себя в зеркало, мы не видели в глубине отраженной комнаты маму, отца, сестричку. Губы наших отражений в зеркале были безмолвны, они не говорили ни с матерью, ни с сестрой. Не было слышно в зеркале ни их голосов, ни шуршания их платьев, ни их смеха, вот и получалось, что каждый день мы гляделись в зеркало одинокими горемыками.

Правда, после того как ты благодаря зеркалу понимал, что ты теперь один на белом свете, все остальное было уже не так страшно. Поэтому мы, трое девчонок, пошли как-то на Курфюрстендамм в дешевый ресторанчик «Венский лес» и съели там по полкурицы. А потом я впервые увидела Христа. Чтобы согреться, мы забежали в церковь, и там я впервые увидела его на кресте. Он и дома, в Стамбуле, считается одним из наших пророков. В детстве я его очень любила, но про крест никогда ничего не слышала, моя бабушка только рассказывала мне, что Христа еще младенцем положили в корзинку, а корзинку пустили плыть по реке. И его мать Мерейм я тоже любила.

На заводе мы по-прежнему бегали в туалет курить сигареты «Штойвезант» и там засыпали, мастер, госпожа Миссель, приходила нас оттуда выуживать, бракованные радиолампы летели в мусорное ведро. Когда брака было много, мы в обеденный перерыв покупали у мужчин, что приходили прямо в цеха с чемоданами, духи, мыло и кремы. А еще мы подписывали какие-то бумаги, понятия не имея, что это абонемент, подписка на энциклопедию, деньги потом вычитали из нашего жалованья. Нам казалось, если мы будем покупать все эти вещи, мастер, госпожа Миссель, будет меньше на нас сердиться за бракованные лампы.