Мост через бухту Золотой Рог - [6]

Со стороны это напоминало театр теней, излюбленное турецкое зрелище. Там вот так же появлялись на сцене персонажи, каждый — турецкие греки, турецкие армяне, турецкие евреи плюс к тому турки, выходцы из самых разных мест и сословий — говорил на своем наречии, никто никого не понимал, но, презрев недоразумения, все бодро играли пьесу дальше; так и женщины в общитии — они почти не понимали друг друга на словах, но договаривались жестами, протягивая друг дружке ножи и кастрюли, услужливо засучивая одна другой рукав свитера, чтобы тот не окунулся в кастрюлю с супом. Потом приходила комендантша общития, единственная умевшая говорить по-немецки, и проверяла, всё ли на кухне в порядке. После ужина женщины стягивали с себя ночные рубахи, надевали платья, некоторые даже красились, словно в кино идут, и отправлялись в холл общития, выключали свет и погружались в ледовую сказку фигурного катания. Покуда старшие таким вот образом млели перед телевизором, мы, трое девчонок, самые молодые из всех, — все трое к тому же девственницы и маменькины дочки, привязанные к своим матерям, — шли из общития в киоск-закусочную напротив. Хозяин закусочной торговал котлетами из конины, мы этого не знали, ибо не понимали по-немецки. Все наши матери очень любили котлеты. И вот, каждая со своей котлетой на куске хлеба в кулечке, мы шли к нашему несчастному (Анхальтскому) вокзалу, ели конину и смотрели на тускло освещенные окна турецкого женского общития. От несчастного вокзала на самом деле осталась одна только полуразбитая стена фасада с выступающими из нее тремя надвратными арками входов.

Когда в ночи наши кульки с котлетами шуршали, мы испуганно замирали, не зная толком, исходит этот шорох от нас или от кого-то постороннего. Там, на плитах несчастного вокзала, мы теряли чувство времени. Каждое утро этот мертвый вокзал как будто просыпался и воскресал, под его арками ходили люди, которых сейчас здесь не было. Когда мы, трое девчонок, входили вечерами под его несуществующие своды, мне казалось, что моя жизнь уже прожита. Мы ныряли в дыру арки и, не говоря ни слова, доходили до самого конца огромного пустыря, бывшего когда-то вокзалом. Потом, все так же не говоря ни слова, торопились обратно к проему арки. И, дойдя до выхода, облегченно переводили дух. Было холодно, ночь и промозглая стужа принимали наш общий вздох, превращая его в облачко густого тумана. Потом мы снова выходили на улицу, и я оборачивалась посмотреть, живы ли еще под надвратной аркой остатки нашего вздоха. Казалось, этот несчастный вокзал живет в каком-то своем, совсем другом времени.

Перед вокзалом стояла телефонная будка. Когда мы, трое девчонок, проходили мимо, мы старались говорить громче, словно наши родители в Турции могли нас услышать.

Однажды вечером комендантша общития, маленькая турчанка, единственная из нас, умевшая говорить по-немецки, объявила:

— Сегодня вечером дирекция завода организует вечер танцев с английскими солдатами.

Приехал автобус, забрал нас, женщин, и отвез нас в район Берлина, где размещались английские казармы. В солдатской столовой нас усадили за солдатские столы, английские солдаты расположились у стойки бара и приглашали нас на танец. В один миг были позабыты общие кастрюли и сковородки. Сегодня вечером вместо кастрюль были солдаты. Солдаты танцевали с нами, а когда вечер кончился, мы возвращались к себе в общитие с солдатскими улыбками на устах. Той ночью все мы избегали встречаться друг с другом глазами. Медленными шагами женщины расходились по своим комнатам, на шесть коек каждая, и понуро откидывали одеяла, словно ложиться спать — тяжкая работа. Некоторые расстегивали ворот ночной рубахи и, быть может, впервые открывали в комнате окна. Ночью, пока мы спали, в открытые окна на наши одеяла падал снег, так что утром мы встали все мокрые. Потом все женщины очень тихо намазывали на хлеб маргарин и так же тихо ели свои бутерброды, потом снова ложились на свои койки. Комнаты безмолвствовали, и с каждой койки смотрело безмолвное женское лицо. После все собрались в холле общития, и начались рассказы. Одна была в Турции оперной певицей. Но им назначили нового директора театра, а тот привез из Стамбула жену. Та не была оперной певицей, но директор распорядился понатыкать по всей сцене микрофонов. Из-за этого ей, настоящей певице, пришлось уехать в Германию. Другая познакомилась в Измире с американским солдатом, тот хочет на ней жениться, но за билет в Америку ей надо платить самой. Вот она и уехала в Германию зарабатывать на билет до Америки. Третья служила в Стамбуле в тайной полиции и влюбилась в другого полицейского, агента тайной полиции, который одновременно был звездой экрана и скрывал от нее свои романы с другими женщинами. Вот из-за этих тайных амуров своего агента тайной полиции она в конце концов и сбежала в Германию. Еще одну девушку звали Hyp. Она уверяла, что у нее такие большие груди, что от их тяжести у нее даже спина болит, когда она спать ложится. Вот она и приехала в Германию зарабатывать себе на операцию.

Комендантша общития, единственная из нас, говорившая по-немецки, всякий раз после вечера танцев с английскими солдатами приводила к себе в комнату очередного мужчину. Причем всякий раз приглашала и какую-нибудь из наших девчонок, чтобы потом в случае чего сказать, что это был не ее любовник, а наоборот, хахаль девчонки. Вскоре после этого она, впрочем, вылетела из заводского общития, однако вовсе не за то, что водила к себе мужиков. Женщины в общитии получали с родины посылки с турецкой копченой колбасой. Когда почтальон привозил эти посылки, женщины были на заводе, комендантша расписывалась в получении, прятала посылки у себя под кроватью, а нам показывала квитанции немецкой почты и «переводила»: