Мост через бухту Золотой Рог - [52]

— Не клади свои брюки ко мне в постель!

Мать хотела постирать мои блузки вместе с отцовскими брюками.

— Нет, я стираю блузки отдельно, — сказала я.

— Что за новая мода! В Европах научилась? — спросила она.

Мои родители сидели в креслах, читали газеты и время от времени менялись страницами. Когда их лица скрывались за распахнутыми газетами, я немного успокаивалась. Когда они опускали газеты на колени, я уходила в туалет, посмотреть, не начались ли месячные. Я дергала за ручку унитаза, вода с урчанием заполняла горшок, а моя мать кричала мне из комнаты:

— Что случилась, доченька? Ты заболела? У тебя понос?

— Нет! — в ярости кричала я ей из туалета и скалила зубы, глядя на себя в зеркало.

Может быть, месячные придут, думала я, если взять всю одежду, которую я привезла из Берлина, выстирать, выгладить и развесить на плечики. Тогда я снова стану прежней дочерью своих родителей. Я всё постирала, выгладила и повесила на старое место в шкаф. Пошла в туалет. Ничего. Моя мать показала мне фотографии и письма, которые я прислала ей два года тому назад из Берлина. На одном снимке я ем суп в компании с пятью девушками из женского общежития. На другом я стою между нашим комендантом-коммунистом и его женой. У меня было такое чувство, будто эти снимки сделаны лет тридцать назад — когда я была еще девственницей. Теперь у меня в сумке лежали новые карточки. На одной я снята в тот день, когда мы с колченогим социалистом основали в Берлине Социалистический союз. Мы стоим, подняв вверх сжатые кулаки, словно едем в трясучем трамвае и держимся за кожаные петли. Мать сказала:

— Когда ты уехала, время превратилось для меня в одну сплошную ночь. Ты спряталась в этой ночной тьме. И я не могла тебя больше найти. Иногда я целовала дверь в комнату, в которой ты раньше спала, и говорила: «Аллах, защити ее там от дурных вещей». — Она заплакала. — Два года я сдерживалась, теперь могу и поплакать.

Отец сказал:

— Не плачь, не плачь. Гляди, она тут, она ведь вернулась, такая же, как была.

— Да, знаю. Груша от груши падает не далеко. Она не могла запятнать нашу семейную честь.

Я снова пошла в туалет, а когда вернулась, в гостиной сидела тетушка Топус. Моя мать познакомилась с этой одинокой женщиной много лет назад на пароходе и взяла ее к нам в дом. Тетушка Топус сказала:

— Курица, которая много бегает по улицам, приносит на лапах много дряни. Много дряни прилипло к тебе в Германщине?

Мать сказала:

— Она выучила немецкий. Один язык — один человек. Два языка — два человека.

Отец сказал:

— Соловьем улетела она в Германщину, а вернулась попугаем, она выучила немецкий язык. Теперь она у нас турецкий соловей и немецкий попугай.

Все сидели в гостиной, пили чай и смотрели на меня, на соловья, который стал немецким попугаем. От неспешности этих троих, сидевших в гостиной, мне сделалось страшно — а вдруг я пропущу все сроки со своей беременностью и сделать уже будет ничего нельзя. В детстве, когда в моей комнате собиралось слишком много народу, я всегда убегала на улицу и играла там до самого вечера. Я пошла к нашим соседям — офицерская семья, у них было три дочери. Все три дочери оказались дома, и все они перекрасились в блондинок, как моя мать. Когда они пили чай, они теребили свои носы, давили на кончик указательным пальцем. Они думали, что, если долго давить на кончик носа, он рано или поздно станет курносым, как у Элизабет Тейлор или Ким Новак. После того как я уехала в Берлин, в Стамбуле пошла мода на курносых блондинок. Знаменитая поп-певица Айжда Пеккан сделала себе пластическую операцию, теперь у нее был курносый нос и крашеные белые волосы, она стала кумиром многих стамбульских женщин. Она выглядит как настоящая европейская женщина, сказали три девицы и принялись изучать, нет ли у меня чего лишнего, от чего следует срочно избавиться. Выяснилось, что мне нужно избавиться от косточек на ногах и брови у меня густоваты. Пока я сидела у них, я раза два сходила в туалет, посмотреть, не начались ли, наконец, месячные.

Три девицы сказали:

— Ты долго была в Европе. Могла бы вполне сойти за европейскую женщину, но с такими густыми бровями — нет, никуда не годится. Прямо как из деревни.

Они тут же отвели меня к соседке, которая была портнихой и вдовой и при этом всем красила волосы и выщипывала брови. Мне она выщипала брови только наполовину и спросила, чем я занималась два года в Германии. Я подумала, не сказать ли ей, что я беременна. У нее не было детей. Может быть, она знала, что делают в таких случаях.

Я сказала:

— Я… — Но прежде чем сказать «беременна», бросила взгляд на ее стол, чтобы посмотреть, что она читает-левую прессу или бульварную. Она читала «Хюрриет», дешевую турецкую газетенку, и вместо «беременна» я сказала «стала социалисткой». Она продолжала выщипывать мне брови и сказала:

— Ничего, это не больно. Пройдет. На одну голову может много чего свалиться, но у человека голова крепкая, всё выдержит!

У нее я тоже сходила в туалет. Ничего. Я посмотрела на себя в зеркало и вздохнула. Три девицы с портнихой сидели в комнате, пили чай и рассуждали о том, что нужно делать, чтобы была тонкая талия. Надо надевать на ночь тутой-претугой корсет и спать так много месяцев, и в один прекрасный день ты проснешься с тонкой-тонкой талией и найдешь себе мужа. А когда найдешь мужа, можно и обратно поправиться. Мужа тоже нужно раскормить, чтобы был потолще, тогда другие на него не будут зариться. Одна из девушек сказала: