Мост. Боль. Дверь - [128]

Петров вспомнил полную невысокую старушку, которая проходила каждое утро по коридору с тяжелой сумкой. Он запомнил ее по какому-то неистовому горению глаз. Она спешила, как спешат к последнему поезду.

В палате Петров сказал:

— Тросников умер.

— Ну и бабка помрет, — ответили из темноты.

Через полчаса Петров, поворочавшись с боку на бок, пошел к Лидочке за снотворным. Лидочка и сестра с другого поста толкали к лифту каталку, прикрытую простыней.

Утром, выскочив в уборную. Петров сразу же увидел озабоченно идущих по коридору женщин. Они шли плотным косячком, нагруженные сумками и термосами. Впереди всех шла старуха Мария Степановна. Петров имя ее запомнил. И поднималась ей навстречу Лидочка в лазоревом коротком платьице, в крахмальном белоснежном переднике и в белой кокетливой шапочке с красным крестиком. Глаза у Лидочки были от страха большими, как синие блюдца.

Петров нырнул в уборную. Там мужики курили. Петрова удивляло это курение. Курили до операции, курили после операции. Курили с клочком легкого в груди, хрипели, но дым пускали. Сейчас Петров на задымленность и внимания не обратил.

За ним вскочил кто-то из соседей Тросникова по палате.

— Рухнула.

И так все молчали, только шумно затягивались да кашляли, а сейчас тишина стала как бы слоистой, как дым, — у каждого своя.

Через какое-то время мужик, тощий как скелет, да еще без ничего, только в пижамных штанах, пупырчатый от холода и курцовской страсти, прохрипел:

— Она старику своему говорила: «Ты от меня удрать хочешь на этом поезде; ты от меня всю жизнь удрать хочешь — имей в виду, на этот поезд я за тобой на ходу взопрыгну».

— У них уже правнуки, — сказал кто-то из-за дверки. — Дочь на пенсии и сын полковник.

Из-за другой дверки сказали:

— Волевая старуха. Старик Тросников на ее воле жил. Она его четыре месяца на плаву держала.

Петров вышел в коридор. Мария Степановна лежала на рыжем дерматиновом диване. Сестры делали ей укол. Лазоревые платьица и сверкающей белизны передники придавали их скорбной работе грацию.

Во время завтрака Мария Степановна уже сидела в холле в кресле. В ее глазах были тишина и кротость, она как бы благословляла всех живущих на жизнь долгую и беспечальную.

Петрову завтракать нельзя было: он ждал лаборанток сдавать кровь. Он старался не смотреть на старуху. Она задумалась, положила голову на ладонь и даже улыбалась улыбкой памяти. Петрову почему-то подумалось, что жизнь ее со стариком Тросниковым была трудной. «А собственно, у кого из их поколения она была легкой: старик небось в гражданскую воевал и на всех последующих тоже».

Чему она улыбалась? Наверно, внушала старику Тросникову, что душе его в такую стылость на улице витать незачем: если душам далеко отлетать не положено «сорок ден», то пусть тут на отделении обретается, в тепле: тут и телевизор посмотреть можно, и разговоры послушать.

За старухой Марией Степановной приехал сын-полковник. Но Петров не видел его — кровь сдавал.

Когда Петров возвратился в холл-столовую, за одним столиком (на других уже стояли перевернутые стулья — тут готовились мыть полы) сидели Зина и Софья. Они улыбались друг другу. У той и у другой в прозрачных мешках полыхали рыхлым золотом апельсины.

— Извини, поесть тебе принесет Анна — я на бегу, — Софья подвинула свои апельсины Петрову.

Зина дала ему свои апельсины без объяснений, только с улыбкой.

— К Пууку меня не пустили. Он ничего не просил?

— Просить — не просил, но сказать — сказал. «Не покупай Зине цветы у цыганок», — сказал.

— А вы, собственно, кто? — спросила Софья.

— Мы с Петровым друзья, — ответила Зина. — Петров, скажи, правда же мы с тобой друзья?

— Конечно. — Петров засмеялся. — Мы с тобой друзья закадычные.

— Я замуж выхожу, — сказала Зина Софье и улыбнулась улыбкой счастливой невесты. — За военного моряка Станислава, Петров, я приду к тебе в подвенечном наряде. Он у меня не белый — белый у меня уже был. Очень хочу, чтобы тебе понравилось.

— Ему понравится, — сказала Софья.

Петрова позвали в ординаторскую подписать согласие на операцию. Он пошел.

Он говорил себе, как Орфей: «Не оглядывайся, Орфей». И, как Орфей, оглянулся.

Зина и Софья весело разговаривали, они даже пододвинулись друг к другу почти вплотную.

— Эвридику не увела Персефона. — Петров усмехнулся. — Не Орфей я. Но почему?

Дверь

В воскресенье Петров ждал сына, хотелось ему видеть сына, пусть с очередной шведкой, датчанкой, манекенщицей, парашютисткой, карамельками, анекдотами, — Петров даже четвертной ему приготовил. Но прибежал аспирант Пучков Костя, похожий на маневровый паровоз «кукушку», — все в нем двигалось: мотыли, шатуны, кривошипы, дышла и выдвигался вперед воинственный подбородок, — образ, как отметил Петров, умирающий: кто же теперь знает этот чудесный маневровый паровозик, такой живой и сердитый, такой урчаще-пыхтящий, — все теперь знают гладкую функционерскую физиономию дизеля.

— Вы готовы? — спросил Костя, охрипший и бледный. — Арсений Павлович будет ровно в двенадцать.

— А сейчас девять, — сказал Петров. — Что же делать? Может, шею помыть?

— Вы отдыхайте, готовьтесь, а я побегу — пройдусь. Мне нужно все решить. И собраться с духом. — Костя Пучков убежал.