Мост - [34]

И как-то вечером в Тринити он наконец лишился формальной невинности с юной медсестрой из «Вестерн дженерал», чье имя забыл уже на следующий день.

С Андреа Крамон он познакомился в «Юнионе». В тот вечер он был со Стюартом Маки и еще несколькими рокерами. Друзья ушли не попрощавшись, отправились на Дэньюб-стрит, в популярный бордель. Потом оправдывались, мол, засекли, что цыпа с гранитно-красными кудрями положила на него глаз, и решили не обламывать другу кайф.

Андреа Крамон была коренная эдинбурженка, жила в полумиле от родительского дома, величавого особняка, из тех, что окружают Морэй-плейс. Она носила психоделические наряды, у нее были зеленые глаза, выдающиеся скулы, «лотос-элан», четырехкомнатная квартира на Камли-бэнк, неподалеку от Куинсферри-роуд, две сотни дисков и казавшийся неисчерпаемым запас денег, шарма, ливанского каннабиса и сексуальной энергии. Он влюбился в нее чуть ли не с первого взгляда.

При первой встрече, в «Юнионе», они разговаривали о реальности и нереальности, о психических болезнях (она недавно прочла Лейнга), о роли геологии (это уже его вклад в беседу), о новых французских фильмах (ее), о стихах Т. С. Элиота (тоже ее), о литературе вообще (в основном — ее) и о Вьетнаме (обоих). В тот вечер ей надо было ехать к родителям — у отца завтра день рождения, а в семье есть традиция праздничным утром за завтраком вместе пить шампанское.

Через неделю они едва не столкнулись друг с другом на верхней площадке Уэйверли-степс. Он шел к вокзалу, чтобы поехать домой на выходные, а она решила повидаться с друзьями, но сначала пройтись по магазинам и купить что-нибудь к Рождеству. Они зашли в бар промочить горло, и промочили неоднократно, а потом она пригласила его к себе домой — дернуть по косячку. Он позвонил соседу, попросил, чтобы тот звякнул его родителям и предупредил, что он задержится.

У нее дома нашлось виски. Они слушали пластинки «стоунзов» и Дилана; они сидели на полу перед шипящим газовым камином, а за окнами сгущалась тьма, и через некоторое время он поймал себя на том, что гладит ее длинные рыжие локоны, а потом целует ее. Он снова позвонил соседу и сказал, что ему надо дописывать курсовую и в эти выходные он к родителям приехать не сможет. А она позвонила ждавшим ее друзьям и объяснила, что ей никак не вырваться к ним на вечеринку. И выходные они провели в постели и перед шипящим газовым камином.

И только через два года он признался, что издали заметил ее в толпе на Норт-бридж, дважды прошел мимо и дважды вернулся, прежде чем намеренно столкнулся с ней на лестнице; она была погружена в свои мысли и не смотрела по сторонам, а он очень стеснялся и не мог остановить ее без какого-нибудь предлога. Она рассмеялась.

Они выпивали, курили план, и занимались постельной акробатикой, и пару раз вместе закидывались кислотой. Она поводила его по музеям и картинным галереям и даже затащила в родительский дом. Ее отец был адвокатом — высокий, седой, респектабельный, с зычным голосом и очками с линзами в форме полумесяца. Мать Андреа Крамон была моложе мужа — седеющая матрона, но элегантная и высокая, как ее дочь. Был старший брат, цивил цивилом, тоже юрист. А еще Андреа окружало множество школьных друзей и подруг. Именно из-за них он и застыдился своей родни, серого детства, акцента жителя западного побережья и даже некоторых слов, укоренившихся в его речи чуть ли не с рождения. Из-за этих людей он казался себе неполноценным, пусть не по уму, но по воспитанию, словно кондовая деревенщина среди лощеных горожан. И он начал постепенно меняться, он примеривал на себя разные личины и стили поведения, искал среди них самые подходящие, самые близкие и ему, и тем, для кого все это делалось. Он не изменял своему происхождению, воспитанию, убеждениям, но был верен и всему тому, чем жила и дышала тогдашняя молодежь: поветрию вселенской любви, надеждам на реальные перемены, на мир во всем нашем говенном мире, жгучему желанию исцелить этот мир от безумной алчности… Все это сплавлялось с его личной основополагающей верой: в достижимость и податливость земли, окружающей среды, да вообще всего на свете.

Но как раз эта вера и не давала ему полностью принять все остальное. Одно время ему казалось, что мировоззрение отца слишком ограниченно, втиснуто в узкие рамки географии, истории и классовой принадлежности. Друзья Андреа были чересчур амбициозны, ее родители — чересчур самодовольны, а Поколение Любви (он уже это чувствовал, хотя признать было нелегко) — чересчур наивным.

Он верил в науки: математику и физику. Он верил в логику и постижимость мира, в причину и следствие. Он любил элегантность и прозрачную объективность научной мысли, которая начиналась словом «допустим», но затем без каких-либо предрассудков и предубеждений выстраивала в определенную цепочку твердые факты и получала неоспоримый вывод. Тогда как почти всякая религиозная мысль начиналась с властного «верь», твердила этот императив на каждом шагу и им же заканчивалась, и такое бездумное, упрямое вдалбливание могло рождать лишь образы страха и угнетенности, подчинения чему-то непостижимому в принципе, слепленному из бессмыслицы, призраков и древних химер.