Москва в огне. Повесть о былом - [18]

в тереме гуляет,

столом гадает:

— Стол мой, столишко,

один сынишко,

семь дочерей,

бабка да мать,

куда бежать?

— Во какая загадка! Это про царя, — разъяснил Мишка, снова засовывая журнальчик за пазуху. — Большевики ничего не боятся. Сегодня меня чуть фараон не зацапал.

Отец встревожился:

— Это ещё что за штуки? Накуролесил что-нибудь?

— Ничего я не куролесил. Я продавал газеты «Новая жизнь» и каждому потихонечку подсказывал: «На оружие, гражданин! На оружие, гражданочка!» — и газеты мигом расхватывали.

— А дальше что?

— А дальше ничего. Подсказал я так одному, а он буржуй оказался — и цап меня за руку. «Городово-о-ой!» — кричит. Ну, я и того…

Мать испуганно метнулась к сыну, едва не опрокинув стакан с чаем.

— Как же ты ушел от него?

— Так и ушел… Он схватил меня за руку, а я его цап за палец, ну, он и бросил меня. Аж взвыл от боли. Зубы-то у нас во какие!

Мишка весело ощерился, показав нам белые крупные зубы.

Отец сурово нахмурил брови.

— Ну, вот что, большевик, три вершка от горшка, теперь ты газету брось, как-нибудь обойдемся и без твоего заработка…

— Да, да, милок, брось, сиди дома, — поддержала мать. — А то опять тебя схватят…

Мишка дерзко посмотрел на отца.

— Нет, батя, нам говорили, что и газетчик революцию делает. Газетчик, говорят, тоже агитатор. Он, говорят, огонь разносит, а не то что бумагу… Вот и я буду огонь…

Дядя Максим оборвал его:

— Вот тебе всыплю огонька березовым веником!

— Зря, отец, шумишь, — серьезно заметил Петр, — Мишка полезное дело делает.

— И притом с мальчишки взятки гладки, ничего ему не будет, если даже и попадется, — поддержал и Сережка.

Старик смягчился и, окинув Мишку теплым взглядом, тихо возразил:

— Мал еще сынишка-то, жалко, ежели что…

Вскоре спор возобновился. Спорили о земле, о временном революционном правительстве, о вооруженном восстании, о том, что будет завтра, после свержения самодержавия.

Как большинство рабочих, Сережа плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, — значит, стоят за нас, за рабочих.

Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.

Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как то примирить братьев.

Изредка вставляла свое словечко и мать, — разумеется, в защиту мужа:

— Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!

А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.

В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:

— Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..

Только один раз Арина Власовна решилась возразить своему Егорычу, когда тот обозвал царя «кровопивцем»:

— И что такое творится на белом свете — царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…

Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:

— Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.

Арина Власовна рассердилась:

— Совсем очумел ты, Егорыч! От кого ж ему родиться-то? От коровы, что ли?

Дядя Максим хитро прищурил один глаз.

— Вот и я говорю, что от бабы. А раз он родился от бабы, значит, и дураком может быть, а может, и бабка его ушибла, ай с печки упал — всяко бывает.

— Нет, батя, царь не дурак, а стервятник! — сказал Петр. — Слыхали, как он в Питере мирных людей из пушек расстреливал?

— Слухом земля полнится. За такие дела не грех и по шапке дать ай шею свернуть. Народ дюже серчает.

Арина Власовна совсем растерялась:

— Ну, хорошо, Егорыч, сшибете вы царя-батюшку, а кого на его место посадите?

— Кого-нибудь посадим, — успокаивал жену Егорыч, — свято место пусто не бывает.

— Ну и слава богу, — тотчас согласилась старушка, — лишь бы царь был, а какого звания — все едино. — Она перекрестилась.

Мишка вдруг вскочил на ноги:

— Никаких царей! Долой — и все тут! И фараонов долой, и казаков долой, и губернаторов укокошим! Без никого будем, во как!

— Я тебе дам «всех долой»! — рассердилась мать. — Куда взрослые, туда и он тянется, петух баламутный!

Самовар скоро опустел. Чаепитие кончилось. Кончилась и семейная дискуссия. Победителем оказался старший сын, Петр. По-видимому, так бывало не раз, и это никого не огорчало. А дядя Максим поглядывал на победителя даже с заметной гордостью: вот, дескать, какой у меня орел уродился — отца кладет на обе лопатки!

Сережка вызвался сбегать со мной на вокзал за вещами. Я согласился: по дороге можно будет договориться, как бы и мне подучиться получше стрелять. Восстание, можно сказать, на носу, а я еще совсем не готов к бою, даже револьвера не имею.

Часа через два я уже сидел в своей келье на втором этаже и не без чувства досады готовился к выступлению на женском собрании. Нет, на первых порах мне положительно не везло: то попадаю к домашней прислуге, то на женское собрание, да еще какое — пополам с буржуйками! Как я с ними буду разговаривать, ума не приложу!