Москва под ударом - [23]

Зонтом разводила расчерточки, перерыхляя песочек. Он – выпрямился; взволосатил свои седины; сделал пукликом рот; и – сказал убежденно:

– Как видите, – да: я нашел свое счастье с женой. Повернулся; и – видел: из кресла напучились в солнечный блеск – животы.

Очень грузно вдавилась в коляску, как шар, – Анна Павловна, в крапчатом желтом капоте; прикрытая кружевом черным лежала на спинке ее голова; а тяжелые ноги закрылися клетчатым пледом: они – отнялись; шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей – слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности.

Грустно сказать: стало время ее – разваляньем; занятье – мычаньем.

Профессорша губы поджала, кинув на коляску:

– Она – агонирует!

Метила словами за все униженья; «ее» ненавидела: «смрадное тело» навек положило преграду между «голубочками» (в грустных ночах без «него» называла себя и его – «голубочками»).

Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.

– Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:

– Агонирую – я: да и – вы… Агонируем – мы.

И добавил:

– Я, – старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.

И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.

Она – завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:

– А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, – автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.

С веранды взмычало:

– Ммыы… Ммыы!

Да, корова, взбешенная с мыком таким, – тяготящим, почти угрожающим мыком, – рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.

Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:

– Мэ нон, – эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль [24].

Он – испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:

– Что, Аннушка?

– Бы!

– Хочешь кушать ты?

– Бы!

Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:

– На солнышко хочешь?

Свой рот разорвавши, хрипела – в настурции.

Вдруг, хрусталея, крыло коромысла: и ближе, и ближе; и – бац: протрескочило около рта, сев на рот обнажившийся:

– Быы!…

Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось «т о» зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая.

____________________

– Мэ ву ме лэссе [25]… – раздалося за ним.

Василиса Сергеевна зонтиком перерыхляла песочек; вернулся к ней: ждал, что уйдет; выжидала, что скажет; не выждав, сказала:

– Стеснять вас не буду. Он ей не перечил.

И голосом, вовсе угасшим, заметила, взглядом вперясь пред собою:

– Акация…

– Кажется мне, что – робиниа.

– Кажется, что из семейства бобовых…

– По-нашему значит – гороховик; ну, – я пошла…

Двадцатипятилетняя связь очень странно пресеклась: ботаникой.

Кисло пошлепав губами ей вслед, повернулся и, перевлекая зады, пошел к креслу; увялым лицом упал в руки; над креслом заплакал.

И – точно из бочки:

– Бы, бы.

Не винительным, нет, падежом возлежала, а дательным, – можно сказать: в падеже своем в нем совершила восстание к жизни; вознесши седины, катил – под лиловую штору; и – нет: катил в жизнь; лишь де юре катимый предмет, она двигалась силой вещей в расширенье сознанья, его за собой увлекая.

10

Мычанью Никита Васильевич не верил: по редким подслухам он знал, что сознанье «ее» – изострилось и что – не корова она, а – весьма «Анна Павловна».

Раз раздалось совершенно отчетливо:

– Гырр…

– Что такое?

– Гыры! Догадался:

– Гори! Говорила ж:

– Горит.

А хотела сказать: все – сгорит.

Ее мысли душили, лучася из глаз, – о той жизни, которая вспыхнула б, если бы жизнь стала жизнью, – не дрыханьем в ночи и в дни: с выделением пищи и слюнотечением; приподымалася глазом, с которого сняли очко, над своими мясами к далекому солнышку; с радостным мыком тянулась «Китюше», который – представьте – взрастал, оживленный слезою животного, с ангельским глазом; какой-то жизненок взыграл в его чреве – от глаза ее.

Прежде – урч подымался.

Она заливалась: слезами и ревом; сквозь счастье свое горевала, что вся эта жизнь протекала теперь лишь в одном сослагательном смысле: лишь в «бы» счастье было – «бы».

– Быыы.

Из-за смерти глядели на тело: на прошлое дело свое; продолжала она это прошлое дело в одном усвоении и выделении пищи.

____________________

С громчайшими дыхами, пот отирая свободной рукою, катал ее в сад: заскрипели колесики гравием:

– Если бы встала.

– И – если бы…

Жизнь в сослагательном смысле: сплошное – «бы, бы».

Не устраивая вахтпарадов своим убежденьям, над нею проделывал все, отстранивши сестру милосердия он; убежденно по саду катал; и – обласкивал мысленно:

– Женушка.

– Женка.

Была же не «женкой», а «женицей», вздутой, лиловой и потною: пала, как в битве. Катил ее к берегу. Берег же был вертипижистый; здесь коловертными быстрями, заклокотушив, неслось протеченье – внизу, сквозь ольшину, где воды тенели и в прочернь и в празелень; рыба стекалась руном в это место; шли далее – каменоломни (на той стороне), поливные и белые мели; и – пойма; над этой кручью пришлепывал старый артритик, рукою добойную тяжесть катя, а другой отирая испарину, заволосатясь, глазные шары закатавши и выпучась бельмами; снизу наверх протянулась глазами, пропятив губу, чтобы – слюни отер.