Москва Нуар. Город исковерканных утопий - [35]

В кустах сирени за соснами, ровно в том месте, он замечает на земле фигуру. Позыв бежать гасит сразу: станет мент сидеть в кустах враскоряку! К тому же по всему — баба. Рукой машет. Он идет, оглядываясь по сторонам, нет ли кого еще? Есть — в ногах у бабы пес — голову поднял на Рябца.

— А выпить есть? — спрашивает она. — Ты кто?

Точно баба, и пьяная — из расстегнутой розовой кофты две кожистых складки сползают на живот. Ноги целлюлитные в белых носочках растопырила широко, Бездонка, хе!

Пока Рябец ее рассматривает, баба достает из пакета (точь-в-точь как у него — «Marlboro») бутылку (точь-в-точь как у него — «777»), запрокидывает и выливает в глотку немногую оставшуюся жидкость. Порожнюю посуду ногой в сторону.

— Командир, налей стаканчик! Видишь, ни глоточечка! А я жене твоей ничего не скажу — бля буду.

Лицо плоское, темное, щели глаз, шеи нет, все без формы. Бифштекс! — мыслит Рябец по-кулинарному.

Но и что-то неуловимо знакомое… Что?

— Ря-я-ба? Ряба-а-а! Рябец! Ты? Да ты, ты! — Баба встает на карачки, разгибается, поднимается навстречу колченого, точно на протезах. Пес — тоже, зевает, виляет хвостом.

Буратина! Ни хера себе — Буратаева!.. — вскрикнулось внутри.

Раскоряка обернулась эротической мечтой Рябца — Надькой Буратаевой, Буратиной, как звали ее в школе. Была в этой кличке точно насмешка над ее приплюснутым, отнюдь не буратиновским — полукалмыцким носом.

— А ты все такой же, Ряба, все такой… Только усох чутка, хи-хи-хи! Дрочишь по-прежнему?! — Буратаева в метре, Рябец чует ее кислый дух. — Чего стоишь? Наливай! За встречу! Не побрезгуешь с Надькой Буратаевой выпить? Сколько ж лет прошло? А? Уж тридцать, не меньше…

Рябец лезет в пакет, тащит бутылку и стакан, зубами — пробку, наливает, протягивает Буратине. Сам — из горлышка.

— Ну, рассказывай, где ты, что ты?

* * *

Рябец сидит под сосной напротив Буратины. Отголоски ее судьбы всплывают сразу: горела на пожаре, прыгала, ножки поломала, хребет отбила, лечилась долго, да за увечьями обнаружилась беременность. Мертвым, впрочем, родился. И покатилось. Содержали родители — пила, потом любовник (рецидивист) — пила, его посадили — пила, родители померли — пила, еще беременность — пила, выкидыш — пила, все продала — пила, квартиру тоже — пила, исчезла — пила.

— Это Полкан, — знакомит она.

Рябец кивает, собак на дух не переносит.

— Ты не ссы, Ряба, не тронет. Он с рождения с мной. Его Андрюха принес, еще щенком, вот та-акусеньким… Ты не представляешь, Ряба, как я рада тебя видеть! — Буратина икает.

И без связи с радостью:

— Пивную давно закрыли, еще при Горбачеве. И магазины позакрывали. За мост ходим, на Прибоя. Я, Ряба, тут уже лет десять живу — за Бездонкой. Теперь на Казанский поеду, на вокзал. Место, говорят, сытное — да хоть дыни с поездов разгружать у чучмеков. У вокзалов не пропадешь. А здесь — ни за грош.

— Почему? — Рябец вспоминает утреннюю газету.

— А не знаю!.. — разводит руками Буратина. — Все подевались. Вот и Андрюха. Обещал: мы, Надюха, на Казанский поедем, я тебя не брошу. И где Андрюха? Кирдык, хи-хи-хи…

— Чего хромаешь?

— Я хромаю?! Я чего хромаю? А чего я хромаю? Я знаю, чего я хромаю, знаю… Но тебе не скажу. Ни-ког-да!

И бормочет почти про себя: «Может, я — госпожа де Лавальер!»

— Слышь, Ряба, я хромаю, потому что я госпожа де Лавальер!

Если бы Рябец умел формулировать свои эмоции, получилось бы примерно так: «И эту женщину я вожделел когда-то? Ее? Я? Невероятно!» Рябец морщится.

— …я как жива-то осталась, не помню, Ряба. Я со второго этажа ка-ак гикнусь! Обе ноженьки поломала. А могла задохнуться. А они там все задохлись — и Алик мой, и Лидуха, и те двое, не помню, какие. А этот, жирный, который картинки с бабами носил…

— Болтянский?

— Во, Ряба, точно! Задохся…

И вдруг подмигивает:

— А ты почем знаешь?

— Что?

— То! А помнишь, как ты сох по мне, Ряба? Помнишь? Хи-хи-хи! Сох, сох, знаю! А я тебе не дала! Кому надо, дала, а тебе не дала.

Замолкает, принимается раскачиваться из стороны в сторону.

— А правда здесь тюрьма была?

— Точно — была!.. — и непонятно, спьяну болтает или всерьез. — Я тебе и сейчас не дам, ты не думай! Ты не смотри, что старая… Ты тоже — не орел. Ты — кощей. Тебя Черепом прозвали, помнишь?

Помолчала, и неожиданно:

— Андрюха вот пропал. И Кирей пропал, и Сабель пропал. Нас в трубе четыре, то есть вчетвером жило… Одна я теперь… Андрюха неделю как ушел, сказал — спирта притырит… Не притырил… Здесь страшно, Ряба. Вот Полкана куда? А? Его на вокзал не пустят. Может, себе возьмешь?

— Куда мне.

— Ну да — куда… Ты тоже, я вижу, портвешок попиваешь! Как в детстве. Что, не заработал на коньячок, Ряба? Ты кем работаешь?

— Поваром.

Буратина свистит:

— В ресторане?

— В столовке. В университете негров черножопых кормлю. Зато от дома — десять минут.

— И что ты им варишь?

— Да все варю, и гуляш, и гречку, и щи…

— А скажи, ты фуа-гра пробовал?

— Так то — название: гусиная печень. Чего ее пробовать, ее в рассольник, потрошки — в самый раз. А еще — огурчики чтоб плотные, лучше маринованные.

Рябец наливает Буратине.

— Со свиданьицем! — хлебнул из горлышка.

— Я тебе, Ряба, знаешь, почему не дала? Ты с виду сухой, а внутри — тьфу. Такой. Тебя наши девчонки не любили — у тебя взгляд, будто лапаешь. Глазами лапаешь, носом — спускаешь, хи-хи-хи! Вот Болт покойный тоже такой, но его жалко было — кто ж ему, жирному, даст? Он картинки срамные таскал, а ты ссал, только подначивал. Э-э-эх! Жаль Болта! И Месропыча жалко, хоть и гаденыш.