Москва-400 - [8]

А эта кодла стоит передо мной в трусах. Все распаренные, никто ничего не хочет исполнять.

— Иди ты, — говорят периодически, — на хуй.

У меня глаза на лоб: как же это так? Я же командир! Как это? Меня?

Вот тут я и начал махать кулаками и наказывать. То одного накажу, то другого. Тринадцать наказанных набралось. Сначала я переживал, а потом: «Ууу, блядь, не могу на фиг!» Один раз стрелял даже. Ну, рядом, конечно. Сбил его с ног и пустил очередь по земле. Камни полетели во все стороны. Тот чуть не обосрался от страха. Да я и сам испугался.

Ещё помню, однажды стрельнул в щит пушки. У неё же ограждение есть небольшое: если не по самолётам стреляешь, а на земле воюешь, оно тебя прикрывать должно. И я решил проверить на практике: пробьёт его пуля или не пробьёт? В Союзе-то каждый патрон считали, а тут вообще ничего не считалось. Пальнул, короче. Как срикошетила эта пуля, так и я чуть не обделался.

Потом, когда приусадебное хозяйство на Новую Землю уехало, сельскохозяйственные работы кончились. Стали дисциплину наводить. Наладили учёбу: столько-то часов бегать, столько-то оборону отрабатывать. Кубинцев начали приглашать на обучение, и надо было изображать, что всё делается, движется, маршируется. Мол, солнце палит, а мы, блядь, всё равно день и ночь на страже революции.

От солнца нас, кстати, пальма спасала на батарее сначала. Ляжем под неё полукругом жопами кверху, и крутимся вместе с тенью, как солнечные часы. Потом какой-то дурачок очередной пришёл из командиров. Увидел эту пальму:

— Загораживает сектор обстрела! Срубить!

Мы его прокляли все…

Часть вторая Москва 400

Ченч

У кубинцев же была карточная система, и хоть шаром покати. Четвёртый год революции. Эмбарго, Америка кончилась, а сами они не производили ни фига. Одни спортивные тапочки на год им давали по карточкам.

И вот только мы освоились немного, начался ченч. А нам что было менять? Одежду и меняли. Нам же ещё в Союзе выдали тельняшки на поход, и гражданское платье у нас было: две рубашки, брюки, по костюму у каждого и ботинки на микропоре.

Всё! Всё, что можно было выменять на алкоголь, — всё спустили! С алкоголем у кубинцев проблем не было. Где-то семьдесят пять сентаво — большая бутылка вина, довольно приличного. Около двух-трёх песо — баккарди. Кто поприжимистей был, тот костюм зажилил, а кто выпить очень хотел — тому на хер этот костюм не нужен. Всё кубинцам сблочили!

До того дошло, что некоторым не в чем было в строй вставать, когда построение общеполковое. У нас Винокуров один был на батарее — мы его «Алкопуровым» звали, в честь спирта «алкопур». Откуда-то он был из Предуралья, из какого-то посёлка, где одни зеки да спившиеся. Помню, устроили у нас смотр: у кого что осталось из одежды? Ну, построились мы. Алкопуров этот стоит на левом фланге в одних трусах — маленький, с мешочком. В мешочке у него одна грязная рубаха, и больше ничего. Всё пропито. Да и не только у него.

И вот нам уже на Кубе выдали по брюкам и по две рубашки дополнительно, чтобы хоть что-то было. И какие-то ботинки ещё. Ну, ботинки — те сразу туда же в ченч, потому что ходили, в основном, в шлёпанцах самодельных. Из покрышек вырезали следки и проводами привязывали к ногам. А штаны обрезали, чтобы шорты были.

Но если в строй становиться, всё равно надо штаны откуда-то брать. В полку же развод караулов каждые сутки. На плацу! Мы передавали друг другу, у кого что есть. В караул, как на выход.

Комбат на нас глядит и чуть не воет:

— Ну, стыдуха! Ой, стыдуха!

Мало того, что пропили одежду. С техники стали аккумуляторы скручивать и продавать. У кубинцев перебои с электричеством, освещения нет, а с аккумулятором хоть приёмничек послушать можно.

Ну, и я подключился к торговле. Сначала сапоги офицерские продал. Спиздил у Володи, своего командира взвода. Думаю: всё равно он их не носит на жаре.

Нашёл какого-то кубинца, стал с ним торговаться. Сапоги хоть и поношенные были, но блестели — хромовые. Вот я ему пытаюсь втолковать:

— На лошадь! — изображаю лошадь. — На кавайо! На жеребца будешь залезать в этих сапогах! Кавалеристом будешь!

Убедил, короче. Не помню, на сколько точно бутылок рома хватило, но на много.

Чувствую: большой спрос здесь на обувь. Решил ботинки свои продать — которые выдали. Вошёл во вкус.

Пришёл к кубинцу. Показываю ему ботинки. Он примерил на ногу, ему как раз. Щупает подмётку. Он такой модели, наверно, в жизни не видел — экзотика.

Гляжу: глаза у него уже загорелись. Я ему:

— Пятнадцать песо!

Он мне:

— Десять!

Раза четыре мы это повторили. Я ботинки под мышку, изображаю уход, а сам-то думаю: да я и за пять согласен!

Он меня удерживает:

— Компаньеро совьетико! Садись!

Пошёл, принёс какую-то бутылку. Наливает мне мензурку крепкого спирта вонючего. Двигатели у них на таком работали. Я выпил. Он мне:

— Десять!

Я головой качаю:

— Пятнадцать!

Он второй раз наливает. Я вторую выпил — загорелось ещё. Говорю:

— Ещё — и тогда десять!

А про себя думаю: куда мне эти десять девать-то? Хочу спросить, сколько этот спирт стоит, и боюсь. Так ведь и скажет: «десять за бутылку».

И вот выпил я эту третью, взял десять песо и ушёл. Ходил-ходил. А уже чувствую: забрало меня. И куда податься? Я обратно к нему, а он уже куда-то пропал с моими ботинками. Видимо, на радостях, что солдата этого наебал. А я хожу с этой деньгой, без выпивки, как царь Мидас с золотом. Парни меня потом кляли, что ни хера не принёс. Деньга эта — ну что с ней будешь делать? Нужно её опять куда-то нести, реализовывать.