Московское Время - [11]

Софья Дмитриевна невзлюбила Будного. Начать хотя бы с того, то при обильном смешении в нем разных кровей и никаком вероисповедании он полагал себя чуждым всякому человеческому роду – племени, и это ее пугало.

Блеснув черными, навыкате глазами, он приподнимал в широкой и невеселой улыбке свои и без того высокие скулы и сквозь тонкие губы произносил, ужасая Софью Дмитриевну: «Я, видите ли, просто живая материя!» Не оттуда ли истоки ее неприятия диамата?

Во-вторых, то, как обошелся он с Глашей, продолжая жить под одной крышей с другой женщиной, глубоко возмущало ее. Глаша давно стала ей родным человеком, и Софья Дмитриевна, как если бы была старшей сестрой, не однажды выговаривала ей, что такой образ жизни Будного порочен. Глаша всякий раз заливалась горючими слезами, сердце Софьи Дмитриевны заходилось от жалости, и с некоторых пор она перестала затрагивать эту тему.

Ко всему прочему, Софья Дмитриевна знала, что за ее нелюбовь Будный платит ей той же монетой. Не один раз он призывал Глашу порвать с классово чуждым элементом, от чего та отказывалась самым решительным образом. Конечно, как правоверный член партии Глаша признавала враждебность эксплуататорских классов делу социализма, но в своем отношении к ним делала для Софьи Дмитриевны исключение: несомненно, и она считала Софью Дмитриевну родным человеком.

Глаша старалась по возможности облегчить жизнь бывшей барыни, которую сначала «уплотнили», затем отказались принимать на службу, а потом еще несколько раз хотели «вычистить» из рядов советских работников. Это ее заботами удалось сохранить за Софьей Дмитриевной две комнаты некогда огромной квартиры, ставшей коммунальной (спальню, конечно же, и кабинет Алексея Арнольдовича), устроиться ей на должность корректора в газету Центрального почтамта, избежать увольнения во время кампаний по освобождению советских учреждений от чуждых элементов. Аглая Константиновна действовала всегда осмотрительно, проблемы решали ее подчиненные, звонившие кому следует и строго представлявшиеся: «это из горкома партии», так что «на местах» о личности покровителя Софьи Дмитриевны никто знать не мог.

Глаша давно жила отдельно от Софьи Дмитриевны, но, случалось, захаживала к ней скоротать вечер. Вот и сегодня она пришла с пирожными и бутылкой «Мукузани».

– Как ваши новые соседи? – поинтересовалась она, перекладывая пирожные из коробочки в вазу.

Со времени своей встречи с Будным Глаша уж не называла Софью Дмитриевну «барыней», но обращаться на «вы» не перестала, тогда как Софья Дмитриевна по-прежнему говорила ей «ты».

– Полунины? Знаешь, они хорошие люди. Но у них беда: Николай и Ирина пропали в геологической разведке, никаких известий. Конечно, надежда еще не потеряна, но…

– Пропали… – Глаша протяжным, глубоким взглядом посмотрела на Софью Дмитриевну, которая, встретившись с ним, присела на стул.

– Пропали… – задумчиво повторила она.

– А с кем же дети? – прервала молчание Глаша.

– С бабушкой. Иринина мать сюда переехала. Представь, Лытневы уже шепчутся, что ребят нужно в детский дом отдать, бабушку выселить, а…

– А на освободившейся жилплощади поселить, конечно, их, – закончила фразу Глаша.

– Ну да, их же шестеро в одной комнате.

Софья Дмитриевна слегка покраснела:

– Это я одна в двух комнатах…

– Софья Дмитриевна! Всех-то вы жалеете! Ну, отдайте им одну комнату. Какую, например? Спальню?

– Нет, нет! Что ты?!

– Остается эта комната. Но она же смежная! Вы что, будете к себе через Лытневых ходить?

– Глаша, но ведь раньше между комнатами была стена, а вон там дверь – ты же помнишь. Нужно все восстановить, и пусть они забирают эту комнату, может, оставят в покое Полуниных. Им же все равно, за чей счет расширяться. Да и на мои квадратные метры никто уже не польстится.

3

Следует сказать, что в результате уплотнения, которому после 1917 года подверглось все городское население, квартира Софьи Дмитриевны превратилась в коммунальную жилплощадь на четыре семьи. Помимо Софьи Дмитриевны, которая также считалась семьей, квартиру населяли: Полунины, Лытневы и Трахманы. До недавнего вселения Полуниных здесь проживали Ртищевы, муж и жена, оба работавшие в торгсине и получившие за махинации три года тюрьмы с последующей ссылкой.

Софья Дмитриевна теперь уж и не помнит всех тех, кто после переустройства квартиры побывал ее обитателем. Никто надолго не задерживался. Время легко, как ветер семена, рассеивало людей. Однако с Лытневыми ничего похожего не случилось, а если б и случилось, Софья Дмитриевна никогда бы не забыла Евграфа Ефимовича и его родню.

Во-первых, памятным стало само его появление (остальные Лытневы присоединились к нему позже). Именно с этого дня запах карболки начал вытесняться из туалета более едким запахом пролитой мочи. Было очевидно, что предыдущий житейский опыт Лытнева не вмещал всех необходимых цивилизованному человеку навыков. Положение усугубилось, когда к семейству присоединился дед Ефим – отец Лытнева. С той поры висит в углу кабинета Алексея Арнольдовича собственная Софьи Дмитриевны крышка на унитаз. У Софьи Дмитриевны наворачивались слезы, когда она натыкалась взглядом на деревянный обруч. Поражаясь вероломной изощренности Жизни, она всякий раз думала о том, что такое не могло привидеться и в самом ужасном сне ее молодости.