Московский Ришелье. Федор Никитич - [169]

   — Сам ведаешь, отчего эта Семибоярщина так люба твоим родичам. Твёрдая рука им не по нраву.

   — И как думаешь, отчего?

   — Знаешь поговорку: «Все хотят порядка, да разума нехватка»?

Воротынский погладил бороду, улыбнулся.

   — На тебя, патриарх, ныне вся надёжа. Твоё доброделание — на многие годы... Ну а коли кто супротивничает, так ведь недаром говорится: «Глупый осудит, а умный рассудит».

Филарету хотелось поговорить о Салтыковых, о том, что не одни лишь они перечат ему, но он чувствовал, что князь Иван деликатно уклоняется от этого разговора, и потому спросил только:

   — Как думаешь, князь Иван, на кого ныне полагаться?

   — Ищи верных людей. Ришелье поступает мудро, ибо укрепляет положение дворян, выдвигает новых.

   — В иностранных державах привыкли к порядку. У нас как заставишь служить державе добром?

   — А во Франции, мыслишь, просто? Герцог умно придумал, он продаёт почётные должности. Чуешь расчёт? Люди не станут разрушать порядок, в который они вложили деньги.

   — Оно, конечно, мудро придумано с продажей мест. И деньги в казну потекут, — согласился Филарет. — Да какие должности способны занимать наши бояре и дворяне? К какой службе они годны?

   — Подумай, как открыть школы, либо за границу людей посылай на выучку.

   — Подумать-то я подумал, но кто скажет — где взять деньги?

   — Во все времена казна богатела народным достоянием да трудами праведными.

   — Народ поначалу нужно вывести из нищенства. Во Франции не было такой смуты.

   — Созови дворян. Послушай, что скажут.

   — Что скажут — заранее ведомо. Крестьяне в бегах, а те, что остались в поместьях, отвыкли крестьянствовать.

   — Земли на Руси обширные — создай иностранную колонию.

   — Да будет ли толк? Иноземцам свой карман дороже.

   — Зато русичи за ум возьмутся.

Долго ещё толковали Филарет с князем, и немало было предусмотрено ими для укрепления государства и монархии. Речь шла о создании новой государственной системы. Оба понимали, что на это потребуются многие годы.

Филарет проводил гостя, низко кланяясь ему за добрые советы. После беседы с князем Воротынским Филарет решил подготовить указы, реформирующие не только государственное устройство страны, но и быт и внутренние отношения. Он хотел отказаться от застарелых пережитков местничества, от засилия семейных кланов.

Однако вначале ему надо было одолеть сопротивление его воле со стороны родных. Салтыковы снова стояли на его пути, он чувствовал, что сломить домашних врагов ему будет трудно. Сколько раз, думая о братьях Салтыковых, он вооружал себя словами Библии: «Так знайте же: какою мерою мерите, такой будет отмерено вам». Но потеснить Михаила и Бориса Салтыковых ему всё же не удавалось. Их «мера» была слишком весомой, ибо за ними стояла мать царя и сам Михаил, сын его, был дружен с ними с детских лет.

Упорная воля Филарета была словно птица в тенётах. Его домашние недруги выдвигали против него, казалось бы, разумные доводы, внушали царю Михаилу: отец твой-де поставлен в патриархи и ведать ему надлежит духовными делами, а в мирские дела пусть не мешается. «Ловки же вы на затейные доводы, да посмотрим, как дела ваши обернутся», — думал Филарет.

В любого рода трудных обстоятельствах он находил опору в бескомпромиссности собственного решения. Чувствуя себя правым, он шёл напролом, не зная отклонений. А ныне он чувствовал себя правым, как никогда.

Речь шла о верности взятого на себя принципа. Вернувшись из плена, Филарет поставил себе за правило одаривать людей, послуживших отечеству в безгосударское время, и наказывать врагов отчизны. Едва он был поставлен в патриархи, как защитнику отечества Дмитрию Пожарскому были подарены большое село, сельцо, посёлок и четыре деревни за «крепость и мужество». Ему было поручено ведать Разбойным приказом, а при дворе ему оказывали постоянные почести. Позже, в 1628 году, он был назначен воеводой в Новгород Великий, затем его снова взяли в Москву в Судный приказ.

Могла ли примириться душа Филарета, что ко двору были приближены недоброхоты отечества Салтыкова? Филарет знал, что они поддерживали отношения с отцом-изменником, бежавшим в Литву, и когда он, Филарет, выказал своё недовольство этим, Марфа не дала ему и слова вымолвить против Михаила Глебовича Салтыкова. Когда он говорил о винах этого изменника, Марфа возражала:

   — То дела давние, и стоит ли их поминать!

Филарет не соглашался:

   — Поминать и не стоило бы, ежели бы Михайла пришёл с повинной.

Помолчав, он продолжал:

   — Сама знаешь, сын наш, царь Михаил, отдал бы ему вину.

Марфа молчала, ибо возражать было нечего. Михаил Глебович до конца дней своих оставался недругом отечества и ни разу не выразил раскаяния в содеянном.

Если бы в ту пору была защита от таких людей! Если бы он, Филарет, не был свидетелем их изменнических дел! Но и в Москве, и в Польше он был очевидцем того, что Михаил Глебович с товарищами Федькой Андроновым, Иваном Грамотиным да Василием Яновым были первыми начальниками всякому злу на Москве и разорителями государства. Они пограбили царскую казну и всякое достояние, и чудотворные образа отправили в Поль-, шу. Михаил Глебович был советником Гонсевского в Москве, писал Сигизмунду тайные письма. Он больше всех суетился и кричал, чтобы царём на Руси сделали не Владислава, а Сигизмунда. В Думе он вершил дела самоуправством, решал их без приговора бояр, чего на Руси никогда не водилось. Ещё похвалялся при этом, что он служил « короне Польской и Великому княжеству Литовскому и горло своё везде тратил, чая себе милости».