Московский душегуб - [32]

– Возьми меня хоть еще разочек, ну пожалуйста!

– Да хоть десять, – пообещал Губин. Он снял брюки и аккуратно повесил на спинку стула. Потом перевернул Таню на живот, приладил повыше и вошел в нее без всяких проволочек. Она так верещала, точно ее на шомполе сунули в пылающие угли…

– Ну вот, – заметил Губин незамутненным голосом, вернувшись на краешек кровати. – Если еще понадобится, только намекни.

– Ты сволочь, – всхлипнула Таня. – Я не животное, подлец!

– Как не животное? Что ж ты такое говоришь-то?

Именно животное. Вдобавок ядовитое. Вроде тарантула.

И не надо этого стыдиться.

– А ты сам не такой?

– Нет, не такой. Я обыкновенный мужчина, без всяких закидонов.

– А я тарантул?

– Сильно не переживай, я у тебя жало скоро вырву.

По инерции шмыгнув носом, Таня опять прильнула к бутылке. Ей было так хорошо, как никогда. Наконец-то она прибилась в тихую гавань, где не дуют промозглые ветры вечного противостояния.

– Если меня бросишь, будешь самой последней сукой.

– Расскажи о себе.

– Тебе интересно?

– Может быть.

Ее рассказ затянулся надолго, и Губин чувствовал, как его усыпляет монотонное бормотание. Он не хотел, чтобы ночь кончалась.

Глава 9

Иван Полищук, вольный сын Федора Кузьмича, в деньгах не нуждался, но нуждался в душевном покое.

Он с горечью чувствовал, что не вписывается в острое и хваткое, новое рыночное счастье. То есть он не чуждался радостей колониального бытия, ел и пил вволю, при случае мог спекульнуть чем попало, но все-таки иногда с удивлением замечал, что ему не хватает воздуха. В тех книгах, которые он проглотил к восемнадцати годам, а осилил он не одну библиотеку, нигде не было сказано, что человек бывает счастлив, торгуя барахлом или устрашая ближнего пистолетом и финкой; и напрашивался неприятный вывод: либо все эти книги были сочинены людьми с совершенно иным мироощущением, чем у ныне живущих, либо большинство его соплеменников, особенно ровесников, таких резвых, благополучных, постоянно озабоченных легкой наживой, посходили с ума и пируют во время чумы. Можно было предположить и другое. На рыночных дрожжах в России произросло одно или два-три поколения с совершенно уникальными свойствами, и чтобы понять этих людей, разумнее всего было сравнить их с племенами Новой Гвинеи того периода, когда туда Наведался наш славный путешественник Миклухо-Маклай. Имея на руках большое количество красивых стеклянных бус и других дешевых украшений (читай, долларов), он в короткое время стал для папуасов лучшим другом, отцом и учителем, впоследствии практически обожествленным. Сходство было настолько разительным, что у впечатлительного юноши, когда он размышлял об этом, сладко кружилась голова.

Это ведь было своего рода научное открытие, равных которому, пожалуй, не было в палеонтологии. Природа была циклична во всем: как в смене времен года, так и в воспроизведении человеческих конгломератов. Если внимательно вчитаться в дневники и жизнеописания Миклухо-Маклая, то становилось очевидным, что дикари Новой Гвинеи были не только простодушны и неприхотливы, как молодые русские рыночники, но также в полной мере коварны, жестоки и злопамятны, и за лишнюю нитку бус им ничего не стоило перерезать всю родню. Иное дело, что у них не было в наличии танков, пушек и автоматов, чтобы одним чохом покончить с зазевавшимися конкурентами, поэтому разборки между тамошними племенами затянулись на полтора столетия, пока всех не выстроили по ранжиру английские колонизаторы.

Каждый день без устали Иван бродил по родному городу и повсюду видел одно и то же: слезы и стоны проторговавшихся и восторженные вопли победителей, сорвавших дневной куш. Все было точно по Герману: пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу. Между двумя основными категориями московского населения – жуликами-везунчиками и жуликами-банкротами – иногда выныривали промежуточные фигуры: азартного, полупьяного нищего с протянутой рукой да нервного обывателя, промышляющего неизвестно чем, крадущегося вдоль домов зябкой походкой и напоминающего своими повадками кладбищенского вора. Еще много шастало по улицам взвинченных, нарядно одетых женщин разного возраста, у которых, у всех без исключения, было написано на лицах одно нестерпимое желание: дай доллар, прохожий, а уж я дам тебе все остальное. Куда повымело с улиц нормальных обыкновенных людей, прежде так густо населявших Москву, догадаться было невозможно, и это была тайна, которая его довольно сильно занимала.

В одном из подземных переходов он купил любимую президентом газетку "Московский комсомолец", наскоро ее пролистал и сразу наткнулся на заметку, которая в общем-то косвенно приоткрывала тайну исчезновения из столицы нормальных людей. Заметка игриво называлась "Выпал из гнезда" и рассказывала о пожилом господине, который от недоедания и ужаса текущих дней еле добрался до окна и сиганул с шестого этажа на мокрый асфальт.

Тут к Ивану приблизилась девочка лет двенадцати, в опрятном школьном фартучке, тронула его за рукав и пропищала прокуренным детским голоском:

– Дяденька, у вас не найдется двести рублей?

– Может, и найдется. А зачем тебе?