Московский Бисэй - [3]

“Тьфу ты, черт, это ж сон!” Костя подобрал с пола сползший плед и с облегчением упал головой в подушку. И тут же вскочил, проснувшись взаправду.

Было утро, стало быть, пора на работу. Костя поднялся и начал жить: набулькал в чайник воды, поставил кипятить и отправился бриться.

Намылил щеки, провел борозду и тут же порезался. Вспомнил цыганку, чертыхнулся. Засвистел чайник. Прижав к щеке покрасневший кусочек ваты, побежал выключать газ. Вернулся в ванную, добрился, думая о цыганке, заклеил порез пластырем. “Чего это она вылезла?

Соскучилась, что ли?”

В Тбилиси то было. Много лет тому назад Костю пригласили на

“Грузия-фильм” нарисовать кино о печальной, но отчаянно романтической жизни двух влюбленных мышей, страдавших под игом старого феодала-крысы, всечасно жаждущего любовных утех. Однажды, после кутежа с братьями художниками на старинного литья балкончике, висевшем над отражавшей звезды и фонари Курой, сверкающим утром поднялись они в кабинке фуникулера на вершину Мтацминды. Компании требовалась немедленная помощь: почти до утра слышала благоухающая розами и оглушенная цикадами ночь многоголосье Костиных приятелей.

Костя же, познав могущество здешнего вина, понимая два-три грузинских слова, уверенно подтягивал друзьям на странном, чем-то отдаленно напоминающем грузинский языке.

Хотели разместиться на веранде, но обнаружилось присутствие столов среди высоких густых кустов, а под ними прохлада. Все понимающий официант, исполняющий сейчас роль сестры милосердия, проводил больных к месту их грядущего выздоровления. Уселись. Ладо – официанту:

– Дорогой, ты же видишь.

Покорно ждали. Слова не шли, лишь Костя изредка постанывал. Наконец зашуршали кусты, и “скорая помощь” подрулила к столику. Для начала расставлялись: сыр, зелень, лобио, “чижи-пыжи”, схожие по форме с рыбами теплые хлебы – пури, три бутылки кахури, одна для Кости – саперави.

– Ва, Костя, генацвале, кто летом пьет красное? – спросил Гурам.

– Он вурдалак, – вставил Гамлет.

– Ну вас к лешему! – жалобно вскрикнул Костя.

– Погоди, кацо! Мы, как и ты, ранены навылет, – разливая вино по стаканам, успокаивал Костю Гурам. – Слава богу, ни у кого кость не задета.

Подняли стаканы.

– Гаумарджос!

Город внизу накалялся, посверкивая стеклами бегущих авто. Запахло корицей. Где-то истекала тоскою зурна. Бутылки ополовинились, и глаза у компаньонов ожили: в них опять вспыхнул интерес к жизни.

Неслышимые полчаса назад, птицы вовсю славили теперь эту самую жизнь.

– Эй, официант! Помоги нам, кацо! Мы скоро останемся ни с чем! – вдруг распоясался московский гость. Он, сидящий спиною к обрыву, не мог ее видеть. Она появилась из-за куста и стала делать знаки Косте.

– Костя, тебя хотят, – сказал Гурам.

Костя оглянулся. Цыганка поманила его пальцем.

– Меня? – спросил он, глупо улыбаясь.

– Тебя, сокол, тебя!

Чувствуя себя дураком, Костя поднялся, зацепил ногой за ножку стула, чуть не растянулся, двинулся к цыганке. Не зная, что говорить, спросил:

– Погадать мне хотите?

– Погадать, погадать, – ответила цыганка деловым голосом.

Они зашли за куст.

– Что-то я вас не понимаю, – начал Костя.

– Позже поймешь. Лет через пятьдесят, – роясь в клеенчатой сумке, ответила цыганка. Она вытянула помятый журнал, в котором Костя узнал популярную польскую “Пшиязнь”. На обложке красовалась какая-то эффектная блондинка с несколько раскосыми глазами.

– На твою жену очень похожа.

– Чью жену? – вдруг разволновался Костя.

– Твою.

– Ха, и где же она живет, эта моя жена?

– Она здесь давно не живет. Там она живет.

И цыганка стала тыкать коричневым пальцем в небо. Костя со страхом таращился на сумасшедшую.

– Вы меня с кем-то спутали. Как меня звать? – совсем протрезвел Костя.

– Константин Николаевич, – улыбнулась цыганка и назвала Костину фамилию. – Еле тебя отыскала. – Она дотронулась вдруг до кончика его носа и добавила: – Непутевый.

У Кости даже рот приоткрылся. Он силился разглядеть в цыганке нечто потустороннее. Смуглое лицо, пестрый платок с узлом на виске, большие серьги, монисто из нанизанных на шнурок монет. Дальше какие-то пятна: зеленое, красное, черное – цыганка как цыганка.

Вдруг она повернулась и пошла сквозь кусты к обрыву. Остановилась, обернулась и погрозила пальцем:

– Поменьше бы тут шалил. Очень она огорчается.

И продолжала свой путь. Костя сорвался с места – и за ней:

– Стойте, тут обрыв!

Ломая ветки, он достиг обрыва, но никакой цыганки не увидел.

Возникшая от неприятного сна тревога немного утихла. Выбрав из пачки украденных меню книжечку с золотым тиснением “Савой”, Костя уселся завтракать. Он почитывал названия блюд и тянул чаек из большой синей кружки с желтым именем “КОСТЯ”. Холодильник был пуст, но это было кстати: вчерашние перегрузки не давали проснуться аппетиту.

– Акантология! – ни к селу ни к городу громко произнес Костя. Он обожал произносить вычитанные из словарей мудреные слова. И так же громко, как иногда разговаривают сами с собой одиноко живущие, себе же разъяснил: – Это, сударь, острословие, едкая насмешка или остроумное выражение. А вы, мон шер, что подумали?

Захлопнув меню, встал, потянулся и пошел к двери. Подхватил кейс и плащ, затворил за собою дверь с висящей на ней картонкой с корявой надписью: “Оташла на 15 мин.”.