Московская Нана - [41]
В нее не врываются ни обычный, пошлый расчет, ни думы о будущем устройстве буржуйного семейного счастья, ни желание иметь детей, вообще ничего, ничего обыкновенного, житейского…
Клавдия была одна из счастливиц, видевших «дыхание» этого солнышка…
Она была согрета его ласками в самую светлую пору юности, когда и более низменные чувства бывают свежи и девственны…
Льговская любила и на ее руках угасал ее первый любовник, никогда и никому до нее не принадлежавший. Она жила с ним по примеру богов.
Никто из людей не мог подойти к их любви. Одна смерть посмела уничтожить их союз! Одна смерть разбила прекрасные иллюзии, волшебную сказку!
Художник был гораздо счастливее Клавдии: он умер с сознанием, что его любят, бескорыстно, безумно любят…
А что может быть лучше и божественнее этого эгоистического сознания?!..
Чистоту свою и чистоту своей первой любовницы художник унес в могилу…
Клавдии в наследство после него досталась «кошмарная» жизнь.
Стихийная злоба на несправедливость судьбы овладела девушкой…
Унижением своей личности, развратом она пыталась было смягчить ужас одиночества, уверить себя, что любовь ее к «неблагодарному, рано бросившему ее художнику» была — абсурд, что ее можно было забыть! Забыть, но надолго ли?
Нет, никогда не забывается светлое, юношеское, страстное чувство!..
Его можно по временам топить в вине, но, рано или поздно, оно выплывет снова.
Его можно грязнить, пытаясь распутством усыпить его бессмертное дыхание, но и в этой смрадной могиле оно будет жить.
Никто и ничто не в состоянии смягчить воспоминания о первом трепете на девственной груди первой благородной страсти.
Ни один огонь не в силах выжечь из сердца знаки этой благородной печати.
Любовь — стихия, а враги — ничтожные бактерии, невидимые даже в хороший, усовершенствованный микроскоп.
Такие враги и поселились в Клавдии со дня смерти Смельского. Их было очень много: злоба, чувственность, разврат, болезнь…
И что же сделало общее усилие этих врагов?
Оно постепенно привело Клавдию к могиле ее первой божественной любви…
Льговская поняла, что жить она больше не может, не желает, не смеет.
Могила околдовала ее, приковала своими крепкими мистическими цепями… А порвать их власть потщится разве один безумец!
Могила первой, юной любви всегда будет стоять перед глазами…
Она будет неразлучной тенью…
Все будет казаться мраком, никакие волшебства не помогут освободиться от ее «взора».
Она засушит, медленно замучает, лишит сна и во все подольет отраву…
Благородная, изысканная душа не перенесет этого, а не-благородной нечего этих мук бояться: она никогда не испытает чувства «стихийной» любви.
Любовь не создана для плебеев.
Она отворачивается также и от безобразия.
Любовники должны быть красивы и прекрасны.
Даже в обыденной, пошлой жизни смеются над страстью тех лиц, уродство которых понимают даже лошади извозчиков и пугаются.
Любовь — красота. Красота — любовь.
«Милый, дорогой мой! — шептала Клавдия, целуя могилу художника. — Хоть поздно, но я пришла к тебе, в твое гнездышко… Прости, прости меня!.. Я не знала, что я делала. Жизнь моя без тебя была сон непробудный, тяжелый! Теперь я очнулась и не расстанусь с тобой!..»
Горячие, искренние слезы вновь потекли на могилу Смельского, окропляя траву и цветочки. Некоторые слезинки попадали на такие зеленые былинки, которые не хотели с ними расставаться. Они, как капли чистой росы, блестели на солнце, переливаясь всеми цветами радуги…
Ни одно пошлое, житейское желание не беспокоило обновленную душу Клавдии. Она даже забыла, что с ней нет воды, что так яд принимать не особенно удобно…
О всем, о всем забыла «вакханка»!..
Она помнила только одно, что ей нужно делать…
Машинально она развернула подарок Рекламского. Яда было слишком много, но Льговская приняла его весь… Через четверть часа морфий стал уже действовать. Клавдию так и клонило ко сну…
Она обняла, как живое существо, нежно, крепко, угол «зеленого» могильного бугорка…
И предсмертным «зрительным ощущением» «вакханки» были крест художника и голубое, беспредельное, всепрощающее небо.
Клавдия отдала свой последний вздох могиле того, кто открыл ей тайну первых чистых наслаждений…
Примечания
Поэт, беллетрист и переводчик Александр Николаевич Емельянов-Коханский (1871–1936) родился в Москве в обедневшей дворянской семье. С начала 1890-х гг. публиковался в юмористических жури. Развлечение, Будильник, Осколки, Искры и др., выступал как переводчик с немецкого и французского (в частности, перевел По ту сторону добра и зла Ф. Ницше), писал тексты и музыку «цыганских» романсов, служил кассиром на бегах, агентом похоронного бюро. Сблизившись с молодым В. Я. Брюсовым, участвовал в его сборниках Русские символисты.
Портрет А. Н. Емельянова-Коханского в виде оперного Демона из кн. «Обнаженные нервы».
В 1895 г. прогремел кн. ультра-декадентских стихов Обнаженные нервы, выпущенной на розовой бумаге с посвящением «мне и египетской царице Клеопатре» и стал первым русским поэтом, открыто назвавшим себя декадентом. Книга подверглась резким нападкам в печати; впоследствии Емельянов-Коханский называл ее мистификацией и пародией на декадентство. Кн.
