Московская экскурсия - [30]

Совершенно неожиданно англичанам запрещают поездку в Нижний Новгород, несмотря на то, что она была в программе тура. Возможно, это было связано с желанием скрыть от иностранцев царивший в России голод. Но Трэверс стремится увидеть подлинную жизнь, а не туристическую витрину. «Вот если бы можно было путешествовать по России в одиночку! Перспектива все время находиться в группе под присмотром гида деморализует. Пропадает всякий интерес и желание, к тому же для столь малообразованной особы, как я, постоянная культурная повинность весьма утомительна. Да еще этот нескончаемый поток статистических данных! Сколько комнат, сколько возможностей для рабочих! Дом культуры взирал на нас с изумлением. И не удивительно. Группа людей, одержимых мрачной решимостью развлекаться любой ценой, наверняка выглядела странновато».

Увы, интуристы не только вольны не выбирать себе маршрут, но и находятся под постоянным приглядом. Впервые с сотрудником Чека Трэверс встречается в Ленинграде, когда приходит в гости к своим знакомым. Чекист оказывается «интеллектуалом»: «Он сообщил мне, что влюблен в английскую литературу, и несколько раз спрашивал, не знакома ли я с Мэтью Арнольдом». Уже в Москве Трэверс жалуется на то, что ее переписку читают и что ей не дают позвонить в Ленинград. Она подозревает, что за ней следят: «Я заметила, что за мной следят, то есть следят за всеми нами. Конечно, мои спутники с тех пор, как мы оставили Лондон, постоянно твердили мне, что в России никто и шага не может ступить без того, чтоб об этом не стало известно в Чека — всем, от мелкой сошки до начальства. Но я смеялась над ними. Мне казалось, это уже чересчур: какая трата времени для Чека!»

И все-таки Трэверс удается заглянуть за фасад советских потемкинских деревень. Глазами иностранной туристки мы видим явные приметы голода (которого не заметил Бернард Шоу!), нехватки продуктов и топлива, очереди. «Вдоль всех улиц тянутся очереди за продуктами. Люди стоят молча и серо. Их выносливость поразительна. На лицах застыло постоянное отсутствующее выражение, словно они находятся под наркозом. Это голод? Может, они и в самом деле, как утверждают антикоммунисты, питаются лишь лозунгами и мечтами об обещанном им рае на земле?» Вместе с автором мы встречаем голодных детей-попрошаек в «образцовом колхозе», посещаем не только музеи и театры, но и судебные слушания и даже церкви.

«В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами. Нам постоянно твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала Фермеру-Птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, что ей дать, — этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. „О, мы поглотили их!“ — беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, „поглотили“ такое же подходящее слово, как и любое другое».

Картина жизни Советской России, открывшаяся Трэверс, оказывается необыкновенно разнообразной. И необычайно безрадостной. «Фабрики, ясли, тюрьмы — не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар?»

Большевизм и его лидеры отталкивают П.Л. Трэверс своей нечеловечностью. Вот англичан приводят в Смольный. С благоговением осматривают они комнаты, где жил великий вождь революции. Из всей группы лишь Трэверс воспринимает все иначе: «В этой комнате царила пустота, и причиной ее было не только отсутствие хозяев. Может, и когда Ленин жил здесь, комнате все же чего-то недоставало — тепла, солнца? Гений — это свет и пыл. Обладал ли Ленин этим редким двойным огнем? Или он сгорел в яростном пламени одной-единственной идеи?

Но стылость этого места, его обнаженный рационализм! Просто не верится, что именно здесь вырвалась на волю новая мировая сила. А если и верится, то лишь с ужасом. Неужели человечество стремится вот к этому? Зачем тогда вообще нужно человечество, если его цель — обесчеловечивание? Люди как боги? В холодном гулком воздухе эта идея кажется фантастической».

После посещения Эрмитажа, где Трэверс любовалась знаменитыми портретами Рембрандта, она записала: «Вот чего не хватает в России — личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. И опасные тоже: под влиянием настроения — жестокого или фанатичного — они способны на что угодно. Как хочется видеть личности, а не личины — эти многократно тиражированные советские маски!»

А ведь именно в это время там же в Ленинграде, уже предчувствуя приближение конца эпохи свободного творчества, писал портреты юных современниц художник Владимир Лебедев. И хотя называл он их весьма романтично: «физкультурницами» и «девушками с букетами», на выходили-то именно «тиражированные советские маски», лишенные жизни и чувства! Правду не скроешь.