Московляне - [72]

Вдруг все изменилось.

В чем перемена, Кучковна не могла бы объяснить. Пожалуй, в том, что раньше все неслось куда-то мимо нее, только задевая ее попутно в своем движении, а теперь все будто поворотилось и натекает прямо на нее. Какие-то нарастающие, близкие и все ближе подступающие звуки… Чье-то давно не слыханное, до слез родное, чистое дыхание обдает ее теплом… Чей-то давно жданный голос…

Она захлебывалась тем, что так избыточно вбирала в себя поневоле, от чего готово было разорваться сердце, когда тот же давно жданный голос произнес у самого ее уха отчетливо и нежно:

— Матушка!

Кучковна со стоном выдохнула давивший ее воздух, открыла глаза и столкнулась с проникавшим в нее взглядом близко поставленных, очень светлых глаз.

Прижавшись к ней, низко к ней наклонясь, сидела на постели ее меньшая дочь — Груня. Концы хрустальных ряс, свисавших с запыленного парчового подзора Груниной раструбистой кики, касались лица Кучковны.

Еще никто не проронил ни слова: ни Груня, ни стоявшая за ней Гаша, ни сама боярыня, но по лицам дочерей, а больше по их молчанию она поняла сразу, что вот сейчас-то и вступила наконец в дом та главная беда, которая до сих пор грозилась только издали.

Кучковна приподнялась на локте. Дочери подхватили ее под руки. Она встала с постели и внимательно оглянула весь покой, словно только что воротилась сюда издалека.

Светлица была вся пронизана полуденным солнцем. Кучковне она показалась похожа на зыбкий ковчег, который повис где-то в небесной пустоте, вскинутый гудевшими за стеной вихрями. Даже в узоре сосновых слоев на стенах, знакомом до мельчайшего изгиба, мерещилось что-то роковое.

Она провела рукой по лбу. Сны ушли. Наступила явь. К Кучковне вернулись все ее силы.

Она взяла Груню за плечи и, пристально глядя ей в глаза, сказала:

— Говори.

Груня подняла длинное, странно постаревшее лицо (она была ниже матери), приоткрыла губы, силясь что-то сказать, но только всхлипнула и, ткнувшись лбом в материнское плечо, затряслась от беззвучных рыданий. В выражении ее глаз Кучковна успела уловить поразившую ее смесь отчаяния с ожесточением, страха — со стыдом.

Она прижимала к себе плечи дочери и повторяла:

— Говори, Грунюшка. Не бойся говорить: легче будет.

Но Груня, как всегда быстрая, вдруг выскользнула из объятий матери. Полуотвернувшись, закрыв лицо руками, пролепетала едва слышно:

— Потом скажу. — И кинулась к двери.

Мать удержала ее за руку:

— Куда ты?

— К нему… Пусти, матушка.

— К кому?

— К Шимону.

Это было имя ее мужа.

— Шимон здесь?

— В сенях, — еле выговорила Груня.

Кучковна только тут заметила, что Гаша подает ей глазами какие-то знаки. Она отпустила Грунину руку. Та мигом выбежала вон. Кучковна двинулась было за ней, но Гаша заступила ей дорогу: она не сводила с нее глаз, стараясь разглядеть, вполне ли очнулась мать от недавнего беспамятства, довольно ли окрепла.

— Что с Шимоном? — твердо произнесла Кучковна.

— Весь посечен да поколот…

— Живой?

— Еле жив.

— Кто посек?

— Не пойму, матушка. Груня говорит: сам князь своей рукой.

— Князь? Своей рукой?

Снова будто ветер ворвался Кучковне в голову.

Князь! Мелькнули в памяти пересказанные Прокопием слова князя Андрея: "Кто ей люб, все останутся целы". Неужто обманывал? Почему не палаческой рукой, а своей? Посек, поколол и не добил. И недобитого отпустил.

В эти мыслях была почти та же летучая неуловимость, что и в давешних снах.

— Не пойму я, — говорил Гашин голос. — Груня сказывает: пьяные покололи-потоптали, пьяные ж отхаживали…

Пьяные? Кучковна знала: Андрей Юрьевич никогда не помрачал ума пьянством. И пьяных к себе не допускал. Как же так? Не мутятся ли опять мысли?

И этот глухой, нарастающий, переполошный шум внизу, в доме, — чудится ли только или взаправду? И еще другой шум, более далекий, будто идет великий обоз.

А Гашин несмелый голос то замолкал, то опять говорил:

— Груня сказывает: князь Шимона свалил. И сама ж сказывает: князя в живых нет.

— Кого в живых нет? Что говоришь, Гаша?

— Мне-то, матушка, откуда знать правду? Груня сказывала: промыслили о князе.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ Пожары

I

Дом был полон таких шумов, точно и в него вломился ветер. Двери хлопали. Полы тряслись от беспорядочной беготни.

Еще тревожнее были шумы, доносившиеся снаружи — с дворовой стороны: тележная скрипотня, визготня, стукотня, конский топ и людские вскрики, заглушенные нестройным гомоном многих голосов.

Внизу, в дверях сеней, мелькнуло рябое лицо боярской клетницы[45] Луши. Заметив сходившую с лестницы боярыню, Луша смешалась, отвела глаза и юркнула назад в сени.

Кучковна, поравнявшись со слуховым оконцем, освещавшим лестничную клеть, увидела, что соседний, княжой, двор, уже много лет пустынный, кишит людьми: они сновали вокруг возов с увязанной в рогожи громоздкой кладью.

По коленчатым всходам княжого красного крыльца поднимались два боярина в долгополых дорожных одеждах. Кучковна хоть смотрела на них со спины, мгновенно узнала обоих: муж и брат!

По наклону головы Петра Замятнича, по тому, как он приставлял к уху ладонь, видно было, что он внимательно вслушивается в речь шурина, Якима Кучковича, который, говоря, все показывал руками и головой на их, боярские, хоромы. Их нагонял вприхромку посадник.