Московляне - [6]

В голове у Мономаха торопливые мысли набегали одна на другую, как мелкие волны.

Давеча, беседуя с Кучком о темноте вятичей, он думал о том, что и в Залесье свет брезжит только в городах, а по селам тьма далеко не всюду еще рассеяна. Да и в самом Ростове давно ли удалось наконец свалить в озеро последнего каменного истукана!

Наведываясь в Залесье, Мономах в каждый приезд что-то начинал, что-то кончал. Таков ли до него был Суздаль? Вырос невесть когда из болотной топи, слепился, как толковали, из сиротинских селищ, а ныне чем не город? Не Мономаховой ли рукой заложен там собор, украшенный не хуже киевских? Не его ли попечением навалили семисотсаженный вал вокруг тамошнего Печернего города? Не сам ли он почти силком пригнал туда из Киева печерских иноков и указал им место за речкой Каменкой, где строить обитель? Не доглядывал ли своим глазом за суздальскими гончарами, чтобы не ленились учиться кирпичному делу у киевских?

Сколько трудов положил на то, чтобы не особилась и не дичала Суздальская земля, чтобы через эти вот вятические немые леса перекликалась с Киевом, чтобы не забывала с ним родства! Даже речкам и малым ручьям давал памятные киевские имена — Ирпень, Почайна, Лыбедь — и сердился, когда называли их иначе.

Много пота утер за Русскую землю, а сколько еще недоделанных дел позалеглось!

Новое зрелище перебило его мысли. Правый порядок изб оборвался. Вместо них потянулся вдоль сельской улицы широкий ров, местами замытый дорожным песком, местами поросший ольхой. Кое-где в ямах стояла черная вода, подернутая ряской. За рвом лежал пустырь.

Островами лопуха и дремучей крапивы отчетливо обозначились места, где были когда-то строения. Пестрый дятел лепился к стволу голого вяза, выбивая гулкую дробь. А позади колыхался целый лес высокого плакуна. Из зыбкого облака его алых стрельчатых цветов торчала, покачнувшись набок, полуразобранная бревенчатая башня. В щели между верхними ее венцами уже успел посеяться березовый кусток. Его мотало ветром.

Это все, что осталось от хором Ходоты.

Мономах прикидывал в уме возраст старого вяза и думал о том, что уже не впервой, знать, пустеет это место. Ему хотелось вообразить, каково было тут, когда хаживали на вятичей прадед его Владимир и еще ранее Святослав, а до Святослава хазары.

"И Владимир старый и Святослав, — продолжал он размышлять, — наведывались в эти леса только изредка, мимоходом: соберут с вятичей дань и уйдут. А нам и детям нашим с вятичами жить. Чтобы сделать их подлинно своими, надобно понасажать сюда поболее своих дружинников, нарезать им здешней земли, настроить в лесах монастырей, наделить и их землей, огородом, звериными ловищами, рыбными озерами. А дружинник ли, монастырский ли игумен, как сядет на землю, сразу примется по-боярски соседей ломать: вот таких, что живут в этих срубах, что расчистили всем миром от леса то просторное ржаное поле. До тех пор свое ненасытство будет тешить, покуда не поднимет их против себя же. После того уберется боярин со страху в город, а в народе мигом появится какой-нибудь речистый соблазнитель, волхв (волхвы кругом так и вьются) и прельстит простецов, заставит вернуться к темным языческим обычаям. А там начинай все сызнова. Так-то вот оно и идет — петлями. Одно за другое цепляется, и одно другому перечит".

Так бывало не раз и в Ростовской земле, и в медвежьем углу под Ярославлем, и на Белом озере, и в Новгороде. Но других, более прямых путей к скреплению распадавшегося государства Мономах не мог придумать. Приходилось идти петлями.

И в городах, особенно в залесских, где только что побывал Мономах, дела складывались не лучше.

На Клязьме, например, вырос целый посад бежавших из Ростова каменщиков и боярских холопов. Их трудами Мономах, чтобы заслонить Залесье от опасной Рязани, срубил на этом месте город, назвав его в свое имя Владимиром, и, по усвоенному им обычаю, воздвиг в нем каменный храм. Раздумывая о будущем этого нового ростовского пригорода, Владимир не сомневался, что нить жизни завернется и тут все в ту же роковую петлю.

А Кучко рассказывал тем временем про похороны Ходоты: как натягивали новую одежду с золотыми пуговками на оцепеневшее тело, как пихали душистый шалфей в ледяной холод пазухи, как усаживали неповоротливый труп на скамью, подпирая парчовыми подушками. В этом зловещем обряде Мономаху померещилось сходство с тем, что сам он делал повседневно.

Жизнь около него, как всякая жизнь, неудержимо шла вперед. Неизбежные во всякой жизни петли внутренних противоречий неприметно свивались в могучую пружину, готовую внезапным толчком изменить весь ход событий. Мономах же упрямо глядел и тянул назад, не понимая, что света и жизни надо искать только впереди себя, что личное его прошлое, как и любимое им прошлое его страны, как всякое прошлое, вымощено одними только трупами, которых не поднимешь на ноги и не подопрешь парчовыми подушками.

Владимир любовался, какими развилистыми и крепкими еще на вид рогами уходит в вечернее небо изглоданный червями столетний вяз, которому никогда уж не зеленеть, и не примечал пробившихся на обочине дороги древесных сеянцев, которые непременно выживут, хоть и примяло их копыто княжеского жеребца.