Московляне - [56]

Прокопий насупился:

— Против князя идешь?

Кузнец весь так и вскинулся:

— Что ты, боярин! Это я-то — против князя?.. Да спроси кого хочешь — всех московлян, — он, не вставая с колен, оглянулся и обвел вокруг себя ручищей, широкой, как заступ, — все скажут: у нашего брата, у черных людей, только и надежи, что князь.

— А сам крамольствуешь?

— Уволь! — повторил кузнец. — Не могу на него поднять молот. — Он указал головой на Кучковича. — Совесть не велит.

— Да ведь он князю — первый враг! (При этих словах Прокопия Кучкович переступил с ноги на ногу и метнул в него из-под бровей ярый взгляд.) Какая же в тебе совесть?

— Кто князю враг, тот и нам обидчик, — ответил исполин. — А не могу. Смилуйся, боярин, пожалуй: уволь!

— Да ты в уме ли? Или хмелен?

— Умом не похвастаю, а в Петрово говенье хмельным не оскоромлюсь, — обиделся кузнец: — чай, крещеный!

— Так какая же у тебя, у крещеного остолопа, причина мне перечить?

— Семейственная причина, вот какая, — раздельно произнес кузнец таким голосом, будто удивлен, как с первого слова не поняли, в чем дело.

Он подробно рассказал, чей он внук, чей сын, и объяснил, что стольнику Ивану Кучковичу его меньшой брат, княжой златокузнец, по гроб обязан. При его помощи меньшак перешел когда-то из Владимира в Боголюбово и сделался княжеским вольным слугой. А стало быть, и всей их семье Иван Кучкович — благодетель.

— Так мне ли на нем железа клепать?

— Умный тебя поп крестил, — сказал Прокопий, — да напрасно не утопил! А знаешь ли ты, кочергова твоя душа, что благодетель-то ваш семейственный твоему-то меньшому брату ноне грудь проломил да едва насмерть его не удавил?

— Знаю — спокойно кивнул головой кузнец. — Так ведь у них ноне меж собой инакое дело было — битвенное: ни моря без воды, ни войны без крови. А мне по нашему ремеслу никак это нельзя: Кузьмодемьяна прогневаю.

Прокопий посмотрел ему пристально в глаза, покачал головой, вздохнул и сказал огнищанину:

— Приведи другого кузнеца.

— Пошто другого? — вскрикнул великан, поспешно поднимаясь на ноги. — Мои юноты всё справят: им не грех. — И он указал обеими руками на своих молотобойцев.

— Да ладно ли сделают?

— Мои-то юноты? Княжое-то дело? Да коли где навараксают, так я им головы поскусаю, кишки своими зубами повытаскаю!

XV

Из терема была хорошо видна Коломенская дорога.

Она начиналась у речного перевоза и вилась по Великому лугу, как небрежно брошенная розовая тесьма, то прячась за кустами, то опять показывая свои извороты, пока не скрывалась где-то очень далеко, в зарослях черной ольхи.

Кучковна глядела на нее в окно.

Она знала, что Ивана нашли, что он закован, что его вот-вот увезут.

Сенные девушки прибегали сказать, что Прокопий совсем уж собрался в дорогу и торопит своих людей уезжать. Его конь заседлан и подан к крыльцу. Пешцы уж расселись по телегам. Задержка только за меньшим сыном воротника: послали за ним к его отцу, а он чего-то не идет; видно, еще слаб.

Какие-то две женщины шли спокойным, деловым шагом по Коломенской дороге — от парома к лесу, одна в белом, другая в черном платке, обе с корзинами в руках.

"Куда идут? — думала Кучковна. — Верно, по ягоды. О чем говорят? Верно, об Иване, о нас. Им, может быть, кто-нибудь сказал, что с нами сделают. А нам никто не скажет: раз Прокопий уезжает, ничего не молвивши, кто же другой осмелится говорить? Порешат с Иваном, порешат, конечно, и с Петром (ведь говорил же Иван ночью, что у них с Петром одни мысли), а там и наш черед".

Она оглянулась.

Солнце давно уж сошло со стены. Оно играло теперь на чисто вымытом полу, горело масляным блеском в брошенной мальчиком глиняной поливной лошадке и захватывало угол постели, куда бабка уложила внука спать. Он лежал, кудрявый, горячо разрумянившийся от сна, посасывая нижнюю губу и не выпуская из руки красной шелковой бечевки, привязанной к глиняному коньку. Рядом с ним прикорнула и Гаша. На ее задетой солнцем щеке светился едва приметный пушок. Гашино плечо мерно поднималось и опускалось.

На Коломенской дороге, очень далеко, там, где она выходила из ольшаника, показалась запряженная парой подвода, за ней другая, одноконная, потом еще третья. Лошади казались не больше муравьев, люди, шагавшие за последней телегой, — как мошки.

А две женщины с корзинами все шли да шли — подводам навстречу, — уходя все дальше от реки, и тоже так помельчали, что едва можно было отличить белый платок от черного.

"Иван сказал ночью: была бы ты Петру добрая жена, не ушел бы от тебя Петр. Верно, не один Иван так думает. Верно, так оно и есть…"

Ей вспомнились вдруг еловые вешки, натыканные вдоль зимней дороги, на замерзшей Москве-реке, и подслушанный разговор Петра с десятником про эти вешки, и Грунин звонкий детский голос, который тогда на морозе так невинно спросил про елочки, и румянец стыда, заливший ее, Кучковнино, лицо при этом слове, и встреча на Яузе, и жаркий шепот, которого с тех пор так больше и не слышала. Вот он, ее стародавний, единственный, тягчайший грех, в чем каялась потом всю жизнь…

А Груни все нет и нет! Ее мужа расковали, вынули из поруба, а из Боголюбова не отпускают. Теперь порешат, должно быть, и его, особенно ежели дознаются, что его отец, суздальский сват, с Иваном заодно. Князь Андрей Юрьевич в гневе всегда бывал крут. "Не втуне ношу меч", говаривал он и сам о себе. А уж после того, что она послала ему сказать тогда, двенадцать лет назад, с Прокопием, едва ли стал милостивее к их семье.