Московляне - [42]

Кучковна поняла, что и этого предмета касаться не следует. Смешавшись еще более, стесняясь молчать и не зная, о чем говорить, она спросила про ростовского купца, с чего это он так на князя Андрея злобится, когда князь, как ей говорили, первый благодетель этому купцу: выкупил его из мордовского полона.

Иван круто остановился, оборотился к сестре всем широким телом и долго смотрел на нее молча.

— Да ты в уме ли? — произнес он наконец.

Высунутое вперед лицо налилось темной кровью. Отец, точь-в-точь отец! Он рванул душивший его пристегной ворот дорогой шелковой сорочки и заговорил отрывисто, не находя нужных слов:

— Видать, ты и впрямь… Видать, люди про тебя правду говорили, что ты… А мы-то, простецы, при тебе!..

Он опять дернул ворот, вытягивая из него толстую шею, и жадно выпил полный ковш пива.

— Вот чему от тутошних посадских научилась! — продолжал он, будто развязав пивом заплетающийся язык. — Вот она, Москва-то ваша преславная! То-то все передние мужи вашим холопьим пригородком брезгуют: не идут в вашу Москву жить, что им ни сули… Хороши у вас тут людишки, когда первая в городе боярыня такие речи заводит!..

— Да какие мои речи? — еле выговорила Кучковна. — Мне Петр сказывал…

— Не вали на Петра! — гаркнул Иван и так хватил ладонью по столу, что брякнули все блюда и зазвенели мягким серебряным звоном сложенные в углу стремена. — Что Петр, что мы — у Петра с нами одни мысли… И то сказать: была бы ты Петру добрая жена, не ушел бы от тебя Петр, вот что. А ты… Это кто же тебя научил первого злодея благодетелем звать? Вишь, как намосквичилась! Из полона выкупил! Велика, подумаешь, милость! Может, и нам с тобой ему кланяться за то, что нашему отцу голову отсек?

— Не он!

— Врешь: он! Не кто другой…

Кучковна всегда считала убийцей отца Милушу. И сейчас думала так же.

Иван не совсем верной рукой зачерпнул из корчаги еще ковш пива. Хлебнул, опустился на лавку и долго молчал.

Рогатые тени седел то бестолково метались по стенам, то замирали. Иван громко сопел носом. К этому сопенью примешивался еще один из тех непонятных ночных звуков, которые иной раз так тревожат слух своей назойливостью: не то цыкает кузнечик, не то где-то очень далеко сокочет сорока. Или просто в ушах звенит?

Когда Кучкович снова заговорил, голос его сделался более вял и глух:

— Андрей — купцам благодетель! Нашла что сказать! Да откуда вам и знать, какие-такие наши купцы? У вас тут, на Москве, всяк купцом величается. Срубил себе избенку в шесть венцов, скрутил на кругу такие вот две корчаги, вымолотил мерку жита да полкоробьи овса — и готов купец! А в субботний день сойдутся вон там, за стеной, на площадке, эти ваши купцы — кто с Гостиной горы, кто с Лужников, кто с Коломенской дороги — и давай совать друг другу из рук в руки свой товаришко! А товар какой? Ты мне хлеба каравай, а я те гвоздей горстку: сам ковал. Я те чоботы: сам тачал, а ты мне чулки: сам вязал. Как в пословице говорится: гусь да баба — торг; два гуся, две бабы — ярмарка. Так и у вас. Купцы!

Он брезгливо поднял плечо и, смерив сестру с ног до головы мутным, презрительным взглядом, продолжал:

— Думаешь, простой купец давеча за этим столом пирог ел? Не купец, а гость: понимать надо. Знаешь ли, что такое гость? Поглядела бы ты годов пять назад на его амбары под Абрамовым городом! Камнем не перешвырнешь, глазом не охватишь! На самой стрелке срублены были, где Волка с Окой сошлась. А какого товара он тогда у булгар набирал! И чего им сбывал! И был бы седня еще втрое богаче, кабы не твой Андрей… Пойди-ка поищи ныне Абрамова города: следа нет. Хоть все Дятловы горы облазь, ничего не найдешь, кроме разве черных головешек да красного плакуна. Чье дело? Андреево дело. А какой был город!

Иван зажмурился и провел рукой по вспотевшему лицу.

— Уж мы ли Андрею не толковали так и эдак, — продолжал он. — Честью просили и мы, бояре, и ростовцы, и суздальцы: "Не тронь, Юрьич, булгар: нам от булгарского торга прибыль. Что Ростов, что Суздаль — одной этой прибылью живы; с булгарами не поладишь, куда наши гости за товаром пойдут?" И княгиня с нами заодно мужа молила, в ногах у него валялась, слезы лила. "Не ходи, — говорит, — на булгар; я тебе боговенчанная жена, твоих сынов мать; там, — говорит, — в булгарах, моя кровь — братья, сестры; ты от них зла не видал; пожалей, — говорит, — мое племечко!" А он… Куда там! Разве такого переспоришь? Задерет голову и долбит свое. "Не нужна мне, — говорит, — прибыль из чужих рук. Я, — говорит, — ее своими руками возьму. Покуда, — говорит, — не вся Волга русская, я, — говорит, — в своей волости силы не чую. А когда будет вся русская, мы, — говорит, — сами из-за всех морей все добро к себе свезем. В Киеве, — говорит, — того не было, в Царьграде того не было, что у нас будет". Говорил куда как красно, а на деле что вышло? Не послушал ни нас, ни княгини: пошел на булгар походом, да не один раз, а два. Спалил Абрамов город дотла. До Великого города чуть-чуть не дотянулся. Что народу положил — не перечесть…

Иван понизил голос:

— Своих двух шурьев порешил, булгарских царевичей, княгининых родных братьев! Про то не велено говорить. Один, старшой, что отцовым наместником был у них в Абрамовом городе, там в башне и сгорел. Другого наши конные на Каме досмерти затоптали… А толк какой? С булгарами торг ослаб. Ростов и Суздаль, первые наши города, глохнут. А заморских товаров что-то пока не везем. Что дальше, то хуже. И сказать того не смей; только рот откроешь, он тебе сразу: "Молчи! Ты мне поперечник! В поруб! В железа! В воду!" Другого не слышим. Так всех лучших людей от себя и отшатнул…