Московляне - [26]

Пестро и шумно было на новом княжом дворе.

Тут всегда сновали во множестве стекловары, камнерезцы, деревщики, златокузнецы, серебреники, медники, оружейники, каменщики из далекого прикарпатского Галича и те особенно ценимые Андреем гончары, что обжигали цветные плиты для дворцовых полов. Кто здесь же и работал, кто сдавал сделанное, кто набивался на новый заказ. Работы хватало всем. Молодой город ширился, украшался и богател не по дням, а по часам.

Добудет ли где купец трубку тяжелой парчи, скаток узорчатого бархата или серебряное блюдо персидского чекана, он, прежде чем выложить такую приманку на свой торговый ларь, непременно похвастает ею князю, который хоть и расплачивался туго, однако любил скупать нужное и ненужное.

Всех этих людей — ремесленников и купцов — Андрей знал наперечет. Из них набирал он пеших бойцов — пешцев — в свое могучее городовое ополчение. А тем, кто оказывался особенно ему по душе, дарил оружие и коня. Такой милостник вступал тогда в его дружину. Ему открывался постоянный доступ в княжеские покои. Если удавалось ему и тут не оплошать, то вскоре жаловалась ему неподалеку от города и землица. А там он, не мешкая, прибирал к рукам соседей-крестьян не хуже заправского боярина.

Вперемешку с выходцами из местных низов толкались в тех же просторных хоромах и всякие пришлые разноземцы: булгары, греки, венгры, германцы, евреи, черкесы, половцы. И всех веселил забористыми прибаутками благодушный Андреев любимец и верный его спутник — краснолицый русский попик Микулица.

Андрей не терпел приезжего духовенства, засылаемого киевскими митрополитами, греками, ставленниками Византии, которая была ненавистна внуку Мономаха своими запоздалыми, оскорбительно надменными притязаниями на церковное главенство. Ему мечталось, что здесь, у себя на севере, он воздвигнет на своем, русском корню мощную церковную власть, к которой потянут и которой подчинятся прихожане всех русских храмов, не только северных.

В окружавшей Андрея разношерстной среде, столь отличной от старокиевской брезгливой знати, братья Кучковичи сумели за десять лет достигнуть выдающегося и прочного положения. Во время киевских трудных походов Юрия, где Андрей удивил всех неслыханной, отчаянной храбростью, граничившей с безумием, Кучковичи не отставали от него ни на шаг и завоевали его полное доверие. Андрей возвел их в самые высокие придворные чины: Якима — в чашники, а Ивана — в стольники,[24] вернул им старую суздальскую вотчину, отнятую когда-то у их отца Юрием, и широко наделил новыми угодьями под Владимиром. Без совета этих двух ближних бояр не решалось теперь никакое важное дело.

Милуша, раздобрев против прежнего вдвое, стала первой боярыней при княгине-булгарке, заправляла всем ее теремным хозяйством, держала в трепете ее челядь, доглядывала за ее детьми и была, как толковали, посвящена во все тайны своей скрытной и желчной госпожи.

Не обижен был и Кучков зять, Паранин муж, Петр Замятнич. Вышел и он в бояре — видимо, не без помощи Милуши. Как и она, Петр располнел, однако оставался еще статен, свеж и по-прежнему бело-румян. Князь Андрей Юрьевич приставил Петра к строительным делам, отдав под его власть всех палатных и стенных мастеров. Когда Долгорукий велел перенести на другое место город Переславль-Залесский, исполнение этой хлопотной работы поручили Петру. Под его же надзором рубили — опять по приказу старого князя — новый город Дмитров. А когда теперь Юрий распорядился из Киева укрепить таким же деревянным городом и Москву, Андрей поспешил послать туда все того же Петра Замятнича.

Во время частых и долгих отлучек мужа Параня жила во Владимире тихо, почти по-монашески. Желтолицая княгиня невзлюбила Параню с первого взгляда. В княжих покоях Кучкова сирота не показывалась. Со своего укромного приречного двора, обросшего вишнями и рябинами, она выходила редко — только вечерами, под праздник, когда водила двух дочерей ко всенощной. И в храме выбирала такое место, чтобы не видать ее было с хоров, где с нерусской суетливостью творила поклоны княгиня и откуда подпевал певчим Андрей. Его высокий, резкий, но верный голос вырывался из полнозвучного строя других голосов и, чуть дребезжа в клубах ладана, свечной гари и людского дыхания, улетал под купол, где по вогнутому парусом, закопченному образу евангелиста с тельцом извилистыми ручейками струился насевший на холодную стенку пот.

К двадцати четырем годам Паранина нежная красота достигла такого расцвета, что когда под глухое воркованье колоколов она медленно шла по улице, опустив бобровые свои ресницы, у всех встречных немел язык и сходила с губ улыбка. Ничьи, даже самые клеветливые, уста не находили повода сказать про нее дурное. Только дивились досужие соседки, зачем, невзирая на хороший достаток покладистого и нескупого мужа, одета она всегда будто по-вдовьи, в смирные, старушечьи цвета и отчего так печально и бледно ее строгое, безупречно прекрасное лицо.

II

— Рубят город!

Такой звонкой стукотни топоров, таких длинных, скрипучих обозов, волочивших по снегу толстые сосновые бревна, такого рабочего многолюдства и такого движения Москва еще не видывала и не слыхивала.