Московляне - [22]

По знаку маленького Олега зверь мягко соскочил с носилок, подполз на брюхе к Юрию, стал ласково тереться о его ноги и замурлыкал.

Юрий, забыв от радости все на свете, хлопал себя ладонями по толстым бокам и заливался детским смехом.

Пришелся ему по нраву и курносый князек. Он насыпал ему в полу каленых орехов, наказал отрокам послаще накормить и его и провожатых и, громко шаркая подошвами, ушел в клеть, позвав с собой дворского, конюшего и ловчего.[21] Надо было на скорую руку, до приезда гостей, отдать еще несколько ответственных распоряжений: Юрий решил завтрашний день начать с охоты. В этой излюбленной княжеской потехе Святослав Ольгович, как слышно, понимал толк. Перед таким знатоком дела нельзя было ударить лицом в грязь.

Через час восьмилетний Святославов посол был уже на Москве-реке у перевоза и, стоя на мостках рядом с сумрачным Юрьевым духовником, ловил с ним вместе ершей на удочку.

IV

Вечером того же дня прибыл в Москву и сам Святослав с небольшой дружиной.

Он намеренно дождался сумерек, чтобы при въезде на Юрьев богатый двор не так кинулось в глаза убожество его дружинников.

Но на дружинников никто и не посмотрел, потому что все внимание встречавших оказалось поглощено нарядом приезжего князя. Его ожидали увидеть чуть ли не в лохмотьях, а он приубрал себя так, что суздальские бояре поразевали рты.

— На Протве нахватал! — шипели втихомолку некоторые.

Одеяние Святослава было не только роскошнее Юрьева — оно изобличало несравненно более тонкое знакомство со всеми самыми строгими правилами княжеского приличия.

Шапка, например, скроенная на тот же лад, что у Андрея и у Юрия (такие высокие шапки с круглым верхом могли носить только князья), но отороченная не вятическим бобром, а дорогим заволоцким соболем, была не из желтого сукна, как у Андрея, и не из синего, как у Юрия, а из огненно-красного бархата: для княжеской шапки это был, по киевским понятиям, единственно возможный цвет. Синяя же шапка рассматривалась в княжеском быту как дерзкое и не совсем, пожалуй, пристойное новшество. Но зато синий цвет считался как нельзя более уместным для так называемого корзна, то есть для княжеского плаща. И, в полном соответствии с таким пониманием дела, корзно на Святославе было васильково-синее, с золотой каймой, с золотыми кругами и узорами, с вышитым на левом плече золотым орлом, застегнутое золотою же пряжкой у правого плеча. Золота вообще было много: видневшееся из-под корзна оплечье (тоже непременный знак княжеского достоинства), витой, обходивший вокруг шеи и тяжело спадавший на грудь обруч кованой гривны, парчовые поручи, пояс с двумя свисавшими по бокам ремнями — все это горело золотом.

Никто не знал, каких жестоких лишений, какой унизительной суетни и даже уступок совести стоил злополучному Ольговичу этот ослепительный наряд, которым он силился скрыть свою нищету. Ее выдавала только болезненная дряблость измятого, угасшего, когда-то красивого лица: по ней видно было, что этот пожилой человек еще недавно был тучен и что хоть и крепится, но явно ослаб от непривычной худобы.

Юрию не терпелось поскорее приступить к давно обдуманной важной беседе. Гость горел тем же желанием, и притом в гораздо большей мере: для него дело шло о жизни. Тем не менее, считая, что торопливость князю не под стать, Святослав потратил более получаса на старательнейшее выполнение всевозможных обрядов и околичностей, обязательных, по его мнению, при встрече двух союзных князей: тут были и повторенные много раз поклоны и полупоклоны, и осторожные, чопорные объятия, и еще более чопорные лобызания в плечико, и учтивые расспросы о здоровье, а главное — чрезвычайно замысловатые величания, которые Святослав Ольгович, несмотря на беззубость, выговаривал с удивительной, недоступной Юрию легкостью и изяществом.

Когда дошло наконец до дела, то и тут Юрию немало досадила обременительная вежливость именитого гостя, а пуще всего его словесное искусство.

У князей было свое особое наречие, своя повадка в ведении разговора, свой способ управлять голосом. От всего этого Юрий поотстал. Он был по природе скорее молчалив, а когда необходимость заставляла говорить, старался изъясниться покороче, попонятнее да покрепче, не раздумывая над красотой выражений.

Святослав, наоборот, взвешивал и даже будто испытывал на вкус всякое свое слово и когда наконец произносил его, то и улыбкой, и взглядом, и наклоном лысой головы, и каким-то особенным придыханием давал почувствовать, что за прямым значением сказанного слова может укрыться еще и много других: ежели, мол, ты умом и душою подлинный князь, такой же, как я, тогда ты, верно, уразумеешь, что я хочу сказать, а не уразумеешь — твоя беда.

Святослав был годами старше Юрия, приходился ему троюродным братом и принадлежал по родственному счету к более знатной ветви Рюрикова дома. Эти свои три качества он все время неуловимо выпячивал. Юрий помнил о них и так, но его сбивало с толку, что Святослав — очевидно, неспроста — величает его то братом, то отцом, а иногда зараз и братом и отцом.

Слово «отец» было еще понятно Юрию: в устах Святослава, на его условном наречии, оно означало, что, вынужденный горестными обстоятельствами уплачивать необходимую дань новому порядку общественной жизни, он, Святослав, не только заключает с Юрием военный союз (у князей это называлось "войти в любовь"), но и признает скрепя сердце свою вассальную зависимость от ростово-суздальского князя.